Верховья - [42]

Этой весной, каждое утро слыша крик Одноглазой, он только старался угадать, тревога или радость были в ее крике. Это ему было нужно для собственной безопасности. А остальное его не заботило.

Не первый год жили вокруг Шилекши одни и те же звери и птицы. Это был их дом, и они пристально следили друг за другом и за людьми, с беспокойством перелетая с места на место, ожидая, когда гости наконец уйдут. А люди не догадывались об этом. Они не думали, что кому-то мешают, что лес неотрывно следит за ними множеством глаз.

25

Человек ко всему привыкает незаметно. Сила привычки начинается исподволь.

Так же исподволь, не заметив того, когда это случилось, Мишка полюбил эту поляну, вагончики, дорогу к Шилекше. Он уже любил старую сосну, токовика и утку... Ревниво охранял «свой» ток на поляне. А когда Княжев посылал его проверить средний кривуль, он никогда не забывал проведать «свою» утку. Осторожно приглядывался издали, и если утиная голова вжималась в серые перья на спине, тихо отступал. А когда утки на гнезде не было, подбегал, пересчитывал яйца и, прикрыв их скорее пухом, опрометью кидался в чащу.

Со стороны можно было заметить (Мишка и сам это чувствовал), что все эти дни в нем тайно жил тот беззаботный парнишка из детства, которому, несмотря ни на что, еще хотелось играть и смеяться, а сплав на реке устроить как озорную ребячью игру... Все эти дни вместе с работой Мишка следил за облаками, за раскачиванием вершин в далекой голубизне неба, дивился старым замшелым осинам, раскатам дятлов, утиному гнезду... Он чувствовал, что все это от него уходит (ушло уже раз, когда уехал в техникум!) и вот уходит снова — теперь уже навсегда. Но пока вернулось — надо ловить это счастье, впитывать, несмотря на тяжесть взрослой работы. Каким-то особым чутьем понимал он, что нужно ему это, пригодится потом. Он уже был научен опытом: все в этом мире подвижно и так неустойчиво... Поэтому хотелось закрепиться на чем-то, одуматься, чтобы жизнь не волокла его, будто бревно, своим неумолимым течением. И он приспосабливался к разным слоям жизни. Перед бригадой старался казаться взрослым, не забывал о том, что является сыном и внуком сплавщиков так же, как и Шаров. Но уже не мог забыть и выкинуть из своей жизни учение в техникуме и того, что ушел оттуда. Умом нельзя было уйти от прошлого и нельзя было полностью быть таким, какими были не только Ботяков или Луков, но даже одногодок Шаров. Когда приходил в вагончик, любил Настасью и тайно ненавидел Степана. Ему все еще не верилось, что между ними есть что-то серьезное. Тайно мечталось, что если бы Настасья увидела ток из шалаша, то не променяла бы его, Мишку, на какого-то там Степана. И он ждал, надеялся, что скоро они со Степаном из-за чего-нибудь да разойдутся... А еще у него так и не выходило из головы: что же случилось той ночью, почему Пеледова насильно вели к койке и укладывали в постель. Спросить его самого он не только стеснялся, а и боялся: не надо, чтобы Пеледов знал, что он видел все той ночью. Это могло оборвать их дружбу и тот разговор о земле, лесах, войне — о всем, что было так интересно и нужно Мишке и чего никто здесь не знал, кроме Пеледова.

После ливневого дождя вода в реке сильно поднялась, и Княжев решил, что пора выводить бревна из разливин в самом устье: «Цепочки из-за нехватки такелажа поставили там не везде, и лесу по луговинам должно насорить много».

После завтрака Княжев по очереди поглядел сначала на Мишку, а потом на Пеледова и велел им отправляться в разливины на кобылке.

Мишка обрадовался и испугался. Ему вдруг показалось, что Княжев будто подслушал его мысли и специально посылает их вдвоем с Пеледовым.

Пока шли к реке, Мишка осторожно приглядывался к Пеледову, но не заметил в нем никаких перемен.

Возле дороги, выходящей к реке, они нашли в кустах дежурную кобылку, оттолкнулись, и течение потащило их навстречу утренним разливам. Лес уже был полон птичьего гама, свиста, возбужденной зоревой суматохи. Проплыли мимо заливинки, где было гнездо, но утка не взлетела, и Мишка понял, что она уже начала насиживать яйца. Потом промелькнул знакомый «средний» кривуль, на котором стоял сегодня маленький Шмель в длинных сапогах и рыжей лохматой шапке.

— Домой, что ли, поплыли? — взмахнув рукой, пошутил Шмель.

— Можем и домой, — беззубо улыбнулся ему Пеледов. — Вот заводь только поочистим.

Они вытолкались со стрежня в первую заливину и остановились возле кустов вербы, набитых бревнами. Из середины затопленных красноватых прутьев взлетели две чирковые уточки и селезенек с бархатно-вишневой головой и пестрым брюшком. Утки низко, совсем непуганно пролетели над кобылкой и утянули вниз, где еще шире были разливы и еще больше было затопленных кустов.

Пеледов любовно, долгим взглядом проводил их и стал закуривать.

— Вот кому тут раздолье! — мечтательно сказал он, пуская дым по гладкой воде. Он присел на корточки и, исподлобья глядя на Мишку, спросил:

— Ну как, не простудился в тот раз? — и, не дожидаясь ответа, добавил. — Значит, в сплавщики годишься... Останешься здесь на всю жизнь? — испытующе поглядел он на Мишку.