Верховья - [40]

Картежники еще сидели за столом у приувернутой лампы, и Мишка обрадовался, что можно не спеша пристроить у печки сапоги и портянки на просушку. Теперь он думал только о том, как бы не проспать утром и спрятаться в шалаше до начала тока. Видение поляны, шалаша и тока до того ясно стояло перед глазами, что он, несмотря на усталость, долго не мог уснуть.

А проснулся от железного звона и тупого деревянного грохота табуреток: алюминиевый чайник, звеня привязанной крышкой, катился по полу, а Ботяков, Шмель и Степан, навалившись на Пеледова, волокли его к койке. Никто не проснулся, Ботяков, придавив Пеледова своим телом, держал ему руки. Шмель скорее задул лампу, и сразу все успокоились, но Пеледов еще скрипел зубами и что-то глухо без слов рычал.

Было страшно и непонятно. По окнам Мишка видел, что еще ночь, надо было пока спать, а идти в шалаш примерно через час. Но заснуть на этот час не удалось: лежал с открытыми глазами, постоянно поднося к лицу зеленовато светящийся циферблат часов. Душа чуяла какую-то беду в ночной возне картежников. Эта тревога за Пеледова и жалость к нему были у Мишки и раньше. Он никак не мог понять, зачем Пеледов играет с мужиками в карты, какой интерес находит в этом? Промучившись в догадке больше часа и удостоверившись, что все спят, он не спеша стал одеваться.

Земля додремывала самый сладкий час ночи. Сплошные темные леса смотрели на барак со всех сторон. Отчетливо слышалось, как работала в глубине леса вода, — там ворочалась Шилекша.

Мишка подошел к шалашу и остановился. Невозмутимо-сонно было под непроницаемой лохматой крышей сосны. Предрассветье подступало напряженным и очень темным. Еще ни одна птица не подавала свой голос, никто не ворохнулся в чаще, и было страшно: вдруг кто-то вылетит из леса, а он так и стоит на виду у всей поляны.

Чтобы унять сердце, он скорее нырнул в черноту шалаша, привалился спиной к грубому стволу сосны и затих.

Мороза не было, и все-таки познабливало, и Мишка все плотнее прижимался лопатками к мощной коре, изнутри которой будто исходило слабое ровное тепло. Было до того тихо, что кровь шумными толчками отдавала в уши. Мишке чудилось, что тетерева уже где-то на опушке, вслушиваются последние секунды и вот-вот вылетят. И он снова затаивал дыхание и напрягался, пока не почудилось, будто далеко где-то, там, над вершиной сосны, зазвонили колокола. Он снял шапку, вытянул шею — звон словно бы уплывал все выше и выше, пока не растаял совсем. И Мишка обмяк, осел, и так ему стало хорошо, покойно и просто, будто в раннем детстве. Он вспомнил старую деревню, лето, тихие вечера и то, как долетали из дальнего села спокойно-размеренные церковные звоны, которые как бы гладили душу и говорили, что вокруг все хорошо.

Так было и теперь. Успокоившись, он не торопил уже больше рассвет. Да и сам рассвет не спешил, ночь будто забылась, и казалось, ничто не могло ее сдвинуть с места.

Раскинув руки, Мишка съехал вместе с лапником по корням вниз и глядел сквозь редкий вверху шалаш на темно-косматую вершину сосны. Вдоль могучего ствола ее были большие просветы, и в них как раз угадывалась сама верхушка. Он неотрывно глядел на нее, и его будто бы тянуло к этой вершине, поднимало над поляной, над суетой всей этой жизни. Руками, лежащими на корнях, и самой спиной он, казалось, чувствовал движение живительного сока, глубинной земной силы, уходящей в самую вершину, и будто бы и его самого наполняло этой силой.

Он не напугался и не вздрогнул, когда раздался шум крыльев и на вершину присел старый тетерев. Только чуть позднее сердце его забилось толчками, и он с опаской подумал, что по сосне тетереву передается это его тревожное сердцебиение. И все-таки радость была сильнее: «Началось!» — неотрывно думалось как о долгожданном и наконец пришедшем счастье. Тетерев сидел на своем излюбленном месте. Мишка «засек» его сразу, но от излишнего напряжения вскоре потерял из виду и ждал, когда он там шевельнется. Однако Старик, слившись с ночной хвоей, будто окаменел.

И казалось, не дышало все: и тетерев, и сосна, и Мишка. Только на весь лес стучало Мишкино сердце.

Но это только казалось. Лес по-прежнему был спокоен, он жил, как и всегда, в своем извечном достоинстве, до того невозмутимом, что будто бы само время обессилело, зависнув в его вершинах.

— Ку-кау! — вызывающе крикнул вверху тетерев и, сдвоенно хлопнув крыльями, сорвался. Мишка мгновенно приник к стенке шалаша, но хлопанье крыльев раздалось где-то далеко на другом краю поляны. И в это же время совсем рядом, почти за спиной, послышалось мощное как выдох: «Чу-ушш!»

Мишка снова сжался и не дышал, метался взглядом по поляне от одной сосенки к другой, ища знакомый черный силуэт... Но сумерки стали еще гуще и не понять было, почему.

Рассвет не наступал. И Мишка, устав ждать, с обидой глядел на верх леса, где давно должна была заняться заря. От темных сплошных вершин, как от черного берега, вдруг отплыла в ночное небо нежно-зеленая точка. Мишка не удивился и не пошевелился даже, а будто во сне спокойно следил за ее плавным движением. Плыла она медленно, как-то завораживающе-спокойно, а сама все увеличивалась, ярчела, оставляя за собой две нежные зеленые полосы, которые тоже росли, ширились и, сливаясь посередине, вырезали на ночном небе светло-зеленый клин. И клин этот беззвучно плыл прямо к поляне. Вот резко высветились вершины крайних сосен, нача́ло поляны залило будто в полдень, и свет, отгоняя тьму, побежал к шалашу... Стало светло, но как-то по-особому, будто под водой в солнечный день, и не было никакого страха. Полнеба и полземли было затоплено этим лунно-сказочным светом, и все было отчетливо видно вокруг, каждая сосенка, даже прошлогодняя трава в шалаше. Мишка ждал, готовый ко всему, уже мелькнуло в голове: «Преставление света, атомная война, комета?..» Но страха все не было, а только любопытство: «Что же дальше?..»