Верховья - [39]

— Затор! — закричал Мишка.

Ботяков очумело сел на лапнике и, неспешно оглядев бревна, перегородившие реку, протянул удивленно:

— О, ё-о-моё...

Однако, сообразив, чем это все может кончиться, схватил багор и босиком кинулся по бревнам на середину затора.

— Иди скорее!.. — крикнул он заговорщицки-приглушенно Мишке. — Берем из середки. Ооо-о!.. Оо-о!

Нажимая враз под это оканье, они размолевали[8] середку, пыж зашевелился, и оба кинулись по живым бревнам к разным берегам.

— Сюда давай! — замахал Ботяков. — А то опять зажмет... — И переманил Мишку на свой берег.

Дождавшись, когда затор пронесло, утащило за ельник, Ботяков снял с куста портянки и сел на свой примятый лапник. Нащупав что-то в голенище сапога, он загадочно улыбнулся и опять заговорщицки спросил Мишку:

— Опохмелиться хочешь? — И, как бы в доказательство своих слов, вытащил из голенища бутылку. — Только не говори никому, понял? Я ведь на утре пришел, прямо сюда, на реку. Гляжу, несет хорошо, вода полная... А спа-ать хочу... — он рассмеялся. — В глаза хоть спички вставляй! Закрываются и все.

Говоря, он распечатал бутылку, попил прямо из горлышка, достал из кармана фуфайки рожок копченой колбасы. Сдунув с колбасы хвойный мусор, откусил чуть ли не половину этого рожка и, когда разжевал, счастливо повел глазами вокруг:

— Во-от чего ей не хватало! С утра просила... Вчера в поселке спирту выпил, кино так и не доглядел. Девку одну провожал, прижимаю — не дается. Ну, думаю, хрен с тобой, побегу. А дорога!.. Темнота, грязь... Замучился, больше не пойду. Попей? — протянул он одной рукой бутылку, а другой колбасу.

Мишка застеснялся, загордился про себя, что ему запросто, как взрослому, предлагают выпить, и ответил с радостью:

— Зачем, ведь не праздник, — и, чтобы не обидеть Ботякова, взял колбасу.

— Ну да, верно. Ты же не с похмелья... Давай ешь, у меня и хлеб есть, — и он из другого кармана достал обломанную краюху хлеба. И на нее сильно дунул и погладил рукой, сметая с сухого мякиша мелкие можжевеловые иголки.

Затем, обув один сапог, Ботяков не спеша закурил и опять влюбленно оглядел мир. Видно, хорошо ему было и после сна и после выпитого, и Мишка позавидовал ему, его силе, самостоятельности и полной свободе.

— Ты чего разулся? — спросил он наконец Ботякова.

— А я хитрой, — Ботяков засмеялся. — Меня хрен обманешь. Думаю, елки-девки, усну — а вдруг запыжит?.. Разулся, портянки и сапоги вон просушил, — отметил он, с удовольствием похлопав по обутому сапогу. — А сам лег босиком-то к самой воде. Нет, думаю, меня не проведешь, если «козел» будет, так босые-то ноги воду сразу учуют... А он вон где собрался, выше меня... Не рассчитал!.. — Ботяков опять захохотал, зажмурившись, с удовольствием замотал головой, выражая полное удовольствие и радость, что все уже кончилось — «козел» разобран, благополучно ушел вниз.

И Мишка опять позавидовал его душевной свободе и той легкости, с какой он и пил, и гулял, и работал... И все у него было хорошо.

А в вагончике в это время Настасья, сидя перед раскрытой печкой, мучилась, дочищала картошку. Жара морила ее, и она все ниже наклонялась над баком, наконец безвольная рука выпускала нож. Брызги летели Настасье в лицо, она испуганно просыпалась и шла скорее на улицу.

Чтобы отогнать сон, принималась колоть дрова, с треском отдирала друг от дружки красными руками поленья и кидала их в кучу.

Поляна рокотала тетеревиным пением, и Настасья, ранее не замечавшая этого, теперь прислушалась и отметила про себя с загадочной мечтательностью: «Птички поют...»

23

Бригада уходила по реке все выше, и Мишка не загадывал больше и не спрашивал никого, будет ли конец этой работе. Он снова раскатывал вместе со всеми штабеля и уставал теперь еще больше. Однажды целый день пришлось выкатывать бревна из низины — наверх через кусты и коряги, а потом уж вниз, в Шилекшу. Здесь, в верховье, штабеля были все дальше от берега и стояли в несколько рядов, а река текла где-то внизу, в кустах, совсем узенькая.

Но как ни тяжело было, а все эти дни Мишка неотступно думал о токе, о своем шалаше. Все время в нем жили как бы два человека: взрослый и ребенок... После разговора с Пеледовым он, озабоченный судьбой мира, как-то посерьезнел душой. Но прошли два дня, и он с новой жадностью к жизни, отбросив все взрослые заботы — деньги, работу, Настасью, — вернулся к своим еще детским тайным мечтам.

Когда село солнце и лес на какое-то время притих, Мишка взял топор и отправился в молодой сосняк. Уходя, он видел, что почти все уже легли или собираются ложиться и потому мешать никто не будет. И все-таки с опаской рубил он молодые сосенки и тяжелые нижние лапы у елей. Удары топора, казалось, раздавались на весь лес, и чудилось, будто все живое наблюдало за ним. Мишка спешил: становилось уже темно. К широкому стволу старой сосны он приставлял срубленные сосенки, а потом накрывал их еловым лапником, и шалаш все больше темнел, наливаясь изнутри жутковатым сумраком... Наконец Мишка нырнул внутрь шалаша, поотрубил там ветки, которые лезли в лицо, и бегом побежал к бараку. Ему не хотелось, чтобы кто-то знал о его затее: ведь работать пришли, а не шалаши строить.