Верховья - [37]

Шаров, как-то разухабисто подпрыгивая на поворотах, танцевал с низенькой и пухлой девчонкой из пришедших. Степан, наклонясь, что-то говорил Настасье, и та охотно подставляла ухо, сосредоточась лицом. Мишка шел в паре с Галей, чувствовал, как она легко и быстро приноровилась к нему, послушно управляет своим телом, и мысленно одобрял ее за это. А. сам глядел на Настасью, думал и все не решался пригласить ее на следующий танец. Он был обижен, что она так быстро «предала» его — выплясала себе Степана. Но когда представил: вызови она его, Мишку, — то подумал, что сгорел бы, наверное, со стыда... И все-таки ему хотелось этого. Он не мог даже на минуту забыть, как она обняла его на крыльце, и наблюдал за ней неотрывно. Но Настасья не взглянула на него и разу.

Гармонь играла допоздна, и допоздна ненасытно, не чуя усталости, плясали, пели, толкались и смеялись... Все будто лишились разума. Потом старики незаметно ушли спать, а молодые разбрелись по лесу, по поляне, будто не замечая ночи.

Мишка бездумно шел знакомой дорогой к Шилекше и слушал, как все глубже погружаются в лес, слабеют звуки Яшкиной гармони: Шмель, Ботяков и еще кто-то ушли провожать сучкорубов. Было уже поздно, а все вокруг видно и совсем не страшно одному на лесной дороге. Казалось, что ночь сегодня так и не наступит и веселье, которого будто бы только и ждали, теперь уж не кончится никогда, а так и пойдет: завтра, послезавтра... Было во всем этом что-то стихийное, первобытно-дикое, затягивающее и пугающее одновременно. Мишка шел, думал обо всем этом, пытался по-своему все объяснить, уложить степенно в уме, но как только вспоминал разговор с Пеледовым — все рушилось. «Как же так? — думал он. — Мир гибнет, катится куда-то к роковому краю, в пропасть... А они пляшут, веселятся!» Было во всем этом что-то пугающее... Нет, не сегодняшним днем, а — будущим.

Все отчетливее слышалось, как упруго, напористо шумит за соснами Шилекша, затемнел за стволами остаток штабеля у дороги, который не трогали, берегли на кобылки в случае затора, иногда оставляли тут багры до утра. Сейчас этот покосившийся штабель, казалось, обиженно, забыто дремал в лесных сумерках. Мишка осторожно забрался на него и стал слушать, как под прикрытием ночи по-деловому работает река. Пахло талой землей и хвоей, сырью отдавал лес. Было жутко и любопытно: что совершается в лесу сейчас, в тишине ночи? Иногда тенью проплывали мимо одинокие бревна, вот просвистели в вышине торопливые крылья уток, где-то монотонно взблеивал бекас... Лес отдыхал, но не спал. Одной частью своего сложного существа он еще жил и радовался, а другой уже только наблюдал и был настороже. В торжественном, лишенном суетливости приближении ночи было что-то тайно-непостижимое: чувствовалось присутствие чего-то Вечного в пространстве и времени. И не было этому ни начала, ни конца, все тонуло в едином: жизнь деда, отца, неудачи собственной жизни... Но все могло и кончиться. Если верить словам Пеледова — человечество неудержимо, с какой-то безоглядностью рвалось к пропасти. Мишке все больше казалось, что с такой же безоглядностью летит к концу и его собственная жизнь, и надо остановиться, пока не поздно, или повернуть куда-то... Но забота об этой жизни почему-то тревожила все больше. Он уже не раз пытался «стряхнуть» все, говоря про себя: «Не хватало еще мне этой беды, пройдет, как хотят...» Но не проходило, а выплывало все требовательнее и яснее. Это было похоже на страшный сон. Мишка знал, что любые сны, даже самые невыносимые, — призрак. Они забываются, и жизнь снова летит куда-то вперед, вдаль, где обязательно есть простор и свет. Но сейчас просыпаться было уже некуда, сейчас было все наоборот: жил, будто спал, и вот проснулся.

Мишка сидел тихо, не шевелясь, завораживающе-монотонно бурлила на повороте река. Под эти успокаивающие звуки Мишка расслабился и вздрогнул, когда послышались сзади осторожные, но сильные шаги. Кто-то шел к реке — уверенно шел, знакомо. Мишка юркнул со штабеля, пригибаясь, отбежал и, присев за елочками, стал наблюдать за выходом дороги из леса... Показались двое и, не доходя до штабеля, остановились. Некоторое время молчали, стоя рядом и не шевелясь, потом приблизились. И Мишка понял, что целуются. От напряжения потемнело в глазах, силуэты людей стали расплываться, в горле пересохло... И в это время совсем открыто раздался сочный воркующий смех Настасьи. Мишка боялся даже дышать: стыд, ревность и боязнь одновременно приковали его к земле, и он готов был вдавиться в нее еще глубже, сровняться с ней, лишь бы эти двое не заметили его. А они стояли совершенно свободно, уверенные в том, что рядом никого нет. Тот, кто был с Настасьей, обнимал ее и, глядя на Шилекшу, вдруг запел. Негромко, но отчетливо:

Окра-а-сился-а месяц багря-анцем,

Где во-олны шуме-ели у ска-ал...

Мишка больше не сомневался, что это Степан. И новая волна ревности и обиды захлестнула его. Хотелось плакать. Он судорожно вздохнул, переводя дыхание: «Что же делать? Смотреть, что будет дальше? Ни за что на свете!..»

— Пойдем, посидим, — по-свойски сказала Настасья и первая полезла на штабель. Степан стал ей помогать. А Мишка тем временем шмыгнул за другие елочки, огляделся и перебежал еще, глубже в лес. «Теперь если и услышат, то уже не увидят», — с великим облегчением подумал он, вглядываясь, но людей уже не различал: мешали темные лапы сосен. Здесь, в безопасном месте, он долго ждал их разговора, но слышались только редкие всплески реки, которая глухо и ровно работала где-то внизу. Даже Яшкиной гармони уже не было слышно. Мишка еще вздохнул, выпрямился и осторожно стал отходить от реки, забирая влево, к дороге. А когда вышел к ней, захватил лапу нижнего сучка у сосны и зло потянул ее за собой. Лапа пружинила, не сдавалась... Передохнув, Мишка попятился и рванул с разбега. Как выстрел, треснул сук, Мишка полетел куда-то в темноту, в кусты. Упираясь руками в холодный сырой мох, он прислушался, ощупью отыскал шапку и, не оглядываясь, открыто пошел к бараку.