Верховья - [36]

Как о единственном спасителе думал Мишка о Пеледове, надеялся, что он не все еще сказал, что есть у него какая-то своя сверхмудрая тайна.

Мишка сидел на крыльце, ждал темноты, когда стихнут и разлетятся тетерева, чтобы идти рубить шалаш. Нужен был топор, а Ботяков, почти каждый день от неумеренной силы ломавший шест, сейчас опять пересаживал багор. Шаров, сидя на нижних ступеньках крыльца, почему-то был сосредоточен, задумчив, он глядел на дальние вершины сосен с какой-то грустной полуулыбкой — может быть, тоже вспоминал дом свой, мать... Луков, чисто выбритый и похудевший, сидел на той же ступеньке, что и Мишка, молча курил и наблюдал за Ботяковым. Впервые за все время весновки нечего было делать, впервые ждали темноты, сна и вроде как бы уже томились бездельем, медлительным ходом времени.

Еще доворковывали, шипели в вечерней тишине на поляне тетерева, когда Яшкина гармонь заверещала на весь лес. Шмель сидел на остатке поленницы возле вагончика и, глядя на закат, оглушал округу заливистой игрой. Никто не ожидал этой его игры, все забыли уже, что лежит в бараке под кроватью гармонь. И вот она напомнила, что есть где-то другая жизнь, от которой ушли и к которой скоро возвращаться.

Мишка, дожидаясь топора, обмяк, шевелиться не хотелось, а слова Пеледова все не выходили из головы. И он сидел совсем потерянный и одинокий, запутавшись в своей жизни и понимая, что ни помощи, ни спасения ждать неоткуда.

Никто не заметил, как к бараку бесшумно подошла стайка девчат, в которой были еще и два молодых парня чуть постарше Шарова с Мишкой. Они услышали гармонь и пришли на ее зов какой-то одним им ведомой дорогой. Это были девчонки-сучкорубы из бригады вальщиков леса. Они доделывали свою зимнюю работу, жгли сучья, пока в лесу было сыро, и, видимо, уже заканчивали, потому и пришли. Мишка слышал, говорили как-то в вагончике-столовой, что работают-де тут по зимам лесозаготовители в двух или трех километрах вверх по Луху, но никто не думал, что они живут там до сих пор. И вот пришли.

Шмель воспрял духом (не кто-нибудь, а он выманил из леса девок!) и перешел с поленницы на старый широкий пень. Он устроился на нем как на престоле и рванул «русского».

И началось безудержное, отчаянное веселье. Не было ни вина, ни праздника — не было никакой причины, но все наперебой лезли в круг, дробили в исступлении ногами и наперебой выкрикивали частушки... Толкали в середину Княжева с Луковым, и даже старик Сорокин и тот потряс штанами с краю общего токовища. Но вскоре присел на сухой обветшалый пенек уже как зритель и только беззубо улыбался. Плясали с озорством и вызовом, как бы наперекор ежедневной ломовой работе и всей этой жизни вдали от деревень, людей.

Когда поостыли, пляска приняла свой степенный, издавна заведенный порядок: каждый вызывал себе «пару», кого хотел, и каждый, решившись, сначала обходил сдержанно круг, по-деловому выпинывая на сторону старые сосновые шишки, готовя себе место и одновременно подыскивая в памяти забористую частушку... Начиналось что-то вроде старой деревенской вечеринки.

Девчонки скинули свои фуфайки, остались в кофтах и свитерах. А глядя на них пошли переодеваться и Галя с Набтасьей. Выходя из барака, они удивили курившего возле крыльца Пеледова тем, что у них оказались с собой даже капроновые чулки и туфли.

— Ну-у! Теперь вам до утра надо женихов завлекать, — любовно оглядев их, сказал Пеледов.

Настасья, видимо, от избытка чувств в порыве обняла стоявшего рядом Мишку и прижала его мягкими сильными руками к своей упругой груди:

— А вот он, наш-то кавалер! Никак не влюбится хоть в одну из нас...

Мишка, не ожидавший этой ее выходки, пошатнулся и упал лицом в ее рыжую густую гриву, пахнущую дымом и какими-то кислыми духами. Он задохнулся, покраснел, подумал, что Настасья пьяная... А она как бы нехотя отстранила его от себя и, гордо закинув голову, ни на кого не глядя, пошла прямо к гулянью.

Хорошо гармонь играет

Во зеленыех лугах... —

выкрикивал Ботяков, идя по кругу и выискивая себе глазами «пару» из пришедших.

А еще лучше заиграет

У товарища в руках! —

встрепенулся на пне Шмель и заиграл с новым подъемом, от напряжения все больше поворачивая маленькое красивое лицо на сторону.

Ботяков уже остановился напротив одной из девчонок и хотел было ее выплясывать на середину круга, но Настасья, как баржа, разошедшаяся по полой воде, уже не в силах была остановиться и врезалась в круг. Теперь они должны были плясать вдвоем — кто кого перепляшет. Ботяков был силен и вынослив, а Настасья горда и красива и уступать ему не собиралась. И все глядели на них, улыбаясь, как они входили в азарт.

Наконец Ботяков понял, что Настасья не отступит, да и тяжело ему было в резиновых с длинными голенищами сапогах (а одно голенище спустилось и хлестало по головке сапога), и он вышел из круга, стал поправлять сапог.

А Настасья, будто того только и ждала, тут же наудалую стала выплясывать Степана. Он вышел, немного смутившись, и всем сразу стало ясно, что плясать как следует он не умеет. Но раньше всех заметил это хитрый Шмель. Он тут же, без всякой заминки, перешел на плавный вальс. Шмель был опытным игроком и знал, когда и что делать. Сейчас он выручал Степана, не конфузил перед пришедшими бригаду и давал отдых своим пальцам в медленной и плавной игре. А главное — ведь плясать хотелось всем, а не только глядеть, как пляшут. Поэтому все сразу закружились, замелькали в широком круге.