Венок Петрии - [8]

Когда через четыре года Добривое меня увидал, он и не признал меня. Вот какая я стала!

О жисти своей в Доброй Доле могу сказать одно хорошее. Может, это лучшие годы, какие выпали мне на моем веку. Неплохо мне жилось и опосля с Мисой моим, что греха таить, но как вспомню про те три года, аж на сердце теплеет. Ведь никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Выучилась я этому делу, и, когда меня зовут из ресторана нашего «Единство» на сдельщине поработать, я никакой работы не боюсь, всему у Любиши выучилась да и деньжат за это время прикопила; так что, когда я второй раз в замуж шла, мы на их кое-какие вещи справили.

За те три года я от хозяина ни одного дурного слова не слышала, пальцем меня не тронул. Берег пуще мужа. Вот те крест. Очень он был добрый ко мне. С утра до вечера хлопотала я в кофейне, и не в тягость мне было. Любиша завсегда рядом, и глаза его прямо светились, лишь на меня взглянет. Такого со мной отродясь не бывало.

И, не стану таиться, жила я с им. В кофейне всегда полно мужиков, не захочешь с одним, того и гляди, придется со многими. И когда как-то ночью он пришел ко мне, я не прогнала его.

Обои мы были несчастные и хочь малость помогали друг другу. А блюсти себя мне не к чему было, Добривое взял другую жену, мне уж не на что было надеяться.

Не знаю, видал ли ты пьяниц. Я тьму их перевидала. Одних тянет петь да веселиться, других — вздорить и драться, а третьему баб подавай. А есть и такие, что в первый попавший грузовик прыгнут — и хоть на край света их вези, опосля отрезвеют, не знают, как воротиться.

Любиша не был пьяница, как другие хозяева, напивался он редко, а напьется — сидит и плачет. Примостится на табурете возле плиты, курит, а по носу и щекам слезы текут, будто ему дым глаза ест. И говорит про свою пропащую жисть, мол, и для чего ему жить, не знает.

«Я со своей судьбой разминулся, так ни разу и не свиделись, и ноне у меня не жисть, а сплошное свинство. Не для чего мне жить».

И все.

А назавтра снова день-деньской крутится, вроде ничё и не было. И про вечерошнее даже не помянет.

Я и посейчас не знаю, что у его такое было. Жена несколько лет перед тем померла, дети уже взрослые, разлетелись по свету, но с им одним такое было, что ли? Сколько людей жен теряли, детей выучивали, и они разлетались по белу свету, и живут, не плачут.

И дело у нас шло неплохо, не скажешь, чтоб это его убивало, хорошо шло дело. Шахтеры не дураки выпить, и у нас завсегда полно было. А Любиша любил и умел работать. Но мог и цельный день молчком просидеть, пальцем не пошевельнуть.

Чтой-то его мучило, а что, и посейчас не могу сказать.

В Доброй Доле мне жилось неплохо, да и с Любишей все было ладно. Но в замуж я за его не хотела иттить. Он был уж в летах, отца мого старше, почти шестьдесят, и было мне как-то стыдно выходить за его. Знаешь ведь, какой у нас народ, тут же бы сказали, что заради денег пошла.

Но когда он меня спросил и я ему ответила, что почитаю его и хорошо мне с им, но после всех моих несчастий нет у меня такого желания в замуж иттить, он будто ничё другого и не ждал.

И, кто знает, может, он ничё другого и не хотел. Чудной он все-таки был человек.

5

В начале сорок восьмого, а может, в конце сорок седьмого, точно и не помню, зачастил в кофейню Любиши один молодой смешливый шахтер, он ходил по кофейням с музыкантами, на скрипке играл.

Пиликает это он на скрипке, а сразу видать — не свое дело делает. К бабам пристает, в поселке всякие были, но и те не очень-то на его зарились. Убежит одна, он за другой, обиды долго не держит.

И все скалится, губы-то ровно лопухи. Скалится, обнимается с пьяными шахтерами и музыкантами, посмотришь — ну дурень дурнем. И не знаешь, кто хмельнее и дурнее.

Но вдруг примечаю я, что дурень этот чтой-то уж больно круг меня увивается.

То и дело останавливает, выспрашивает, когда свадьба, это, стало быть, моя с Любишей. Допытывается, когда я в Вишневицу поеду, мол, у его там дело, дак вместе поедем. Через стойку нашептывает: важное, вишь, ему надо мне сказать, дак чтоб я как-нибудь вышла и он мне с глазу на глаз скажет.

Я-то на это никакого внимания. Чай, не впервой такое слышать. Знаю я, милок, что ты мне сказать хочешь.

И не так чтоб он мне по душе был.

Сам худющий, рот до ушей, ровно у огромной ляги. Его так, прости господи, и прозвали: Миса Ляга.

Только Любиша отвернется, он тут как тут. Шепчет на ухо, щекочет губами.

Терпела я, терпела, а там и скажи ему:

«И чего ты все скалишься, дурной, что ли?»

Сурьезно хочу. Но с им рази можно соблюсти сурьезность? Не выдержала я и тоже засмеялась.

«А я такой от природы! Такой уж смешливый уродился».

«Ну и ухажер! Вот уж намыкается та, которой ты приглянешься».

А ему хочь бы что!

«Ты, Петрия, еще цены мне не знаешь, потому и говоришь такое. Выдь ко мне, вот и узнаешь, чего я стою».

«К тебе-то? Ишо чего!»

И гоню его с глаз долой.

Но скрипач мой все шепчет свое, шепчет кажинный день одно и то же, и я мало-помалу уж и не гляжу, что ртище у его распахнутый. Он по-прежнему скалит зубы и обнимается с пьяными шахтерами, а мне это уж вроде и не помеха. И смешным уж не кажется. И такой ли уж это грех, ежели человек смеяться любит?