Венок Петрии - [51]

«Так и пойду».

Он головой помотал.

«Смотри ноги не застуди».

«Ничё, — отвечаю, — я по сухому пойду».

Пошли мы, значит, дальше.

Босиком-то легко иттить, летишь прямо. Каменче за мной еле поспевает. И дорогу выбираю, чтоб в мокреть не попасть; лампа помогает.

Но как ни береглась, ноги-то скоро все одно промокли.

Хлюпает вода в чулках, будто в сапоге, чулок растянулся, нога в ем елозит, снова начала я спотыкаться. И холодно, брат.

Ну, думаю, ничё не поделаешь. Холодно не холодно, выбирать не приходится. Главно дело, скорей до больницы добраться, а там можно и о ногах подумать. Суну в горячую воду, все и обойдется.

И, само собой, как назло ни одной машины на дороге.

В ту пору их и было-то не так много. Да ишо и ночь, кто поедет?

Мы, правда, идем озираемся: вдруг бог пошлет, в спины свет фар ударит.

Да нет, впустую все. Шагай пехом, да побыстрей, ежели хочешь скорей приттить. Машина, может, и нагонит, но когда ты уж на место придешь.

Добрались мы с грехом пополам до Брегова. Глядим, на повороте перед станцией фонарь горит.

Пришли, значит.

Дошли до станции, минули ее. Кругом ни души. Время за полночь, холодно, ежели есть кто, все под крышей сидят. Не у кого время спросить.

Подошли к шахте.

Прошли мимо шахтерского дворца. Это такой большой дом с садом. Прежде там был дом отдыха для шахтеров, а теперича — детский лагерь.

И тут ни души не видать, и тут все спят.

И ни один человек на всем белом свете не знает, что делается в моем сердце, и мысли ни у кого такой нет, что вот он спит, а в этот час другой человек дрожит от страха и муки. Даже и выглянет кто в окошко, ничё не увидит и ни о чем не догадается.

Немного же люди о людях знают.

9

Пришли мы, значит, в Бреговскую больницу, но мужа мого там уже не было.

«Мужа твого, — сказал мне доктор, — тут нету».

«Как нету? Мне сказали, его сюда повезли».

«Правильно, — говорит, — но у его очень тяжелое ранение, и я его на нашей машине сразу в Ш. отправил. Там ему лучше будет, у их струменты лучше, чем у нас».

«А нога, — спрашиваю, — нога-то как, совсем пропала иль нет?»

«Прямо тебе скажу, — говорит доктор, — я ногу его не трогал. Перевязал покрепче, чтоб в дороге не растрясло, и отправил в Ш. А что дальше будет, сказать тебе не берусь».

Ох, горе!

«Ладно, — говорю, — доктор, спасибо вам».

Не успели, можно сказать, войти, как уж и вышли. На улице лишь и спохватились, что ничё не узнали. Как есть ничё. Где была — нигде, что сделала — ничё! И зачем токо Каменче с собой таскала?..

В спешке даже про доктора Ешича не спросила. Последние годы он тут работал, и мы с им знакомство водили, он бы помог. Но он тоже не так давно в Ш. переехал. Может, там его отыщу, думаю.

«Слушай, Каменче, — говорю я ему, как малость собралась с духом, — сам видишь, надо мне иттить дальше. А ты дождись поезда и езжай домой. Спасибо, что проводил меня».

А он отвечает:

«Я, Петрия, вернусь, коли и ты вернешься. А нет, так пойду с тобой; слышала ведь, что анженер Маркович сказал. А ты, я вижу, ничё не узнала».

«Я, — говорю, — не хочу поезда ждать. — Время было часа два, а поезд из Брегова шел в пять или в полшестого. Коли в пути не застрянет, в Ш. будет в семь, полвосьмого, — Пешком скорей придешь».

«По мне, — говорит Каменче, — лучше бы поезда дождаться. Но решай сама. Ежели думаешь лучше пешком иттить, пойдем пешком».

«Пойдем, пожалуй».

Взял он опять мой чумодан. Скинула я шерстяной платок, и мы тронулись в путь.

Вышли на дорогу в Ш.

Километров двадцать семь — двадцать восемь от Брегова до Ш. будет, и мы в ту ночь пешком их прошли. Я — босиком, в мокрых чулках, Каменче — с чумоданом, а за нами — собаки, так и идут, ни на шаг не отстают.

Утром вместе с собаками пришли в город.

Ноги не держат, до того устали, что мы, что собаки.

Мурза, Черныш, Калина в грязи по уши, языки до земли вывалили. Остановимся, они сразу укладываются. Чуть от самой грязи отойдут — и ложатся. Мы тронемся, они минутку полежат — и бегом за нами.

Утро выдалось пасмурное. Каменче — весь белый, измученный, щетина небритая дыбом стоит. Кожух скинул, в руке несет, пот из-под каски струйками текет.

Но не жалится. Молчит, хмурится.

«Дойдешь?» — спрашиваю его.

«Раз ты можешь, так и я могу».

Я-то усталости не чувствую, видать, не одна душа да сердце, но и руки, ноги, плечи — все ждет, чем-то больница встренет. Сама себя не вижу, не знаю, на кого я похожа, но чулки на ногах вконец прохудились, и я уж давно голыми ступнями по ледяной грязи шлепаю; как вниз спустились, снега не стало, и пошла сплошная грязища. Ноги, будто и не мои, все равно как на ходулях шагаю.

Пришли в город и перво-наперво свернули к пекарне. Купила я там буханку белого хлеба.

Сели мы на какую-то бетонную плиту, ломаем хлеб и едим. И собакам, само собой, бросаем.

Они, бедные, тоже проголодались, на лету хлеб хватают.

Съели мы хлеб. Хорошо бы, думаем, зайти в кофейню.

Скоро нашли подходячую. Прежде ее частник держал. Крестьяне сюда на лошадях заворачивали, коров в стойлах могли оставить. Теперича она, понятно, государственная, коров не пущают, но крестьяне по-прежнему сюда заезжают.

Свернули и мы.

«Зайдем, — говорю я Каменче, — выпьем кофею и по рюмочке возьмем».