Венок Петрии - [15]

«Теть Ань! — крикнула Косана от ворот. — Теть Ань!»

Вышла женщина, в годах уже, может, и все шестьдесят при ей.

Посмотрела она на меня с порога. И сразу ведь, токо раз глянула, в точку попала:

«Какой злодей учинил такое с женчиной?»

Толком и не видала меня, а уж все наперед угадала. И ждать долго не надо.

Мне ее слова будто бальзам на рану. Висела я у их на руках, а тут вроде и на ноги встала. Ну, Петрия, думаю, к верному человеку ты попала. Теперича не пропадешь, Петрия.

Затараторила Косана с хозяйкой по-валашски. Чтой-то ей рассказывает, а что — не понять.

«Входите, — говорит валашка, — что вы тут стоите?»

Вошли мы, сели. Она вытащила какие-то зерна. Пошептала на их, бросила. Одно возьми да подскочи.

Она покрутила головой.

«Господи, — говорит и показывает на его пальцем, — похоже, оно. Знаешь, — говорит она моему Мисе, — ты, пожалуй, выдь ненадолго во двор, тебе не к чему слушать наши бабьи разговоры. Посиди там под грушей».

И тут она правильно рассудила. Шахтеры, знаешь ведь, ни во что не верят. Записываются в коммунисты, выписываются; ругаются, когда с ими согласные, ругаются, когда несогласные. Так и мой Миса. Ни во что не верит, и в ворожбу тоже. Она сразу его раскусила.

Вышел мой муж, сел под грушу.

«А ты, — говорит она мне, — молчи, говорить мне ничё не надо, гляди да слушай».

Собрала она свои зерна. Вытащила алюминиевую миску, поставила на огонь. Бросила туда длинный стерженек — не то свинцовый, не то оловянный, точно не скажу. Подождала, пока он растопится, и принесла белый таз с холодной водой из колодца.

Поставила таз посередь комнаты, промеж меня и себя. Сняла с огня миску, тряпкой ее подхватила, подержала над тазом и три раза сказала, я хорошо слышала:

«Ляжь, сестра, мне в кровь, и я скажу, кто ты. Ляжь, сестра, мне в кровь, и я скажу, какая ты. Ляжь, сестра, мне в кровь, и я скажу, что суждено тебе на этом и на том свете».

Плеснула она свинцом в воду. Засверчало в тазу, пар поднялся.

Нагнулась она над тазом и смотрит скрозь туман. А сама ровно огнем горит. Вот-вот на небо взлетит. Ей-богу.

Мало-помалу разошелся пар. И я увидала очень даже ясно на дне таза разводы. Вроде какие-то люди, звери и вроде буквы какие-то.

Взяла валашка таз в руки.

«Здесь, — говорит, — твоя судьба».

Вгляделась опять, покрутила. И токо вздохнула.

«Бедная ты, бедная, — говорит. — В такие молодые годы столько горя изведать! — И снова головой кивнула. — Имя твое Петрия, а мужа твоего зовут Милосав. Так?»

«Так», — говорю.

«Отец — Стева, мать — Йовка. Так?»

«Так», — говорю.

«Две сестры у тебя и брат, но живете вы поврозь. И двое деток у тебя было, или один, тут не больно ясно, и обоих ты потеряла. Так?»

«Двое, — говорю, — но один некрещеным помер».

Тут покатились у меня из глаз слезы.

И про это, стало быть, знает, малость токо сбило ее, что ребеночек-то при родах помер.

«Да, — говорит, — есть здесь чтой-то, да не совсем ясное. Намучилась ты, настрадалась за свою жисть, много болестей изведала, много смертей перевидала. И близкие помирали, кресты ихние вижу. Беды разные на твою голову валились, но ты их все перемогала, были и недруги, и несчастья разные. Так?»

«Правда истинная», — говорю.

Все говорит так, как я бы сама могла сказать.

«Но ты все перемогла. Все, что есть у тебя, своими руками, своими десятью пальцами сотворила. Муж у тебя хороший, почитает тебя, но постеля твоя последнее время пустая, и жисть проходит впустую. Какой-то недруг вмешался в твою судьбу, беда с тобой большая приключилась. Не стану от тебя скрывать, все мне тут говорит, страшная змея на тебя напала, злой дракон разинул пасть, чтоб заглонуть тебя. Вот сама гляди. И почитай всю уж заглонул, одна голова торчит. Но ты не поддаешься, борешься изо всех сил. Видишь, дергаешь руку, оборониться хочешь».

А ведь когда во сне привидится змея иль дракон, бабы говорят, к добру это, к прибыли. Ан по-другому выходит.

Поглядела я в воду. А там и всамделе видно: разинул широченную пасть, а перед ей — человечья голова. Моя голова, ничья другая. Это болесть хочет заглонуть меня.

«Потому, — говорю, — я к тебе, теть Ань, и пришла. Это болесть на меня навалилась, сожрать меня хочет, не иначе».

Она снова головой покрутила. Нет, мол, не так. «Может, болесть, а может, и другое что. Это мы опосля увидим. Ишо, Петрия, здесь написано, что ежели перевалишь ты за тридцать — это для тебя опасный год, — то доживешь и до семидесяти».

А мне как раз двадцать девятый пошел. Двадцать восемь недавно стукнуло.

«А неужто не болесть? — спрашиваю. — Что же тогда? Сглаз, может?»

«Может, и сглаз, — говорит. — Одно зернышко мне кой-что сказало, да пока не наверняка. Но дознаемся и про то».

Все мне эта женчина рассказала, все угадала в точности, кабыть по писаному читала. Пущай теперича мне говорят, что ничё такого нету. Как нету, господи? Видишь же, все в точности угадала. Ни в чем не промахнулась.

«Что же теперича делать, теть Ань? Жисть моя совсем конченая и так опостылела, что и жить не хочется. Вишь, и голоса нету».

«Погоди, — говорит, — сейчас прознаем и про голос. Все будет известно».

Снова вытащила она зерна. Пошептала на их по-валашски, встряхнула, бросила. И опять одно показало. Опять подскочило.