Венок Петрии - [13]

Не стала б я его корить. У него год как брат помер — тут помер, у нас, я за им и ходила, — тогда он и попивать начал, очень уж по брату горевал. Но обидно мне до слез. Я, думаю, помираю, вот-вот ноги протяну, надоть ему много чего сказать, а он, вишь, что делает. С пьяным какой разговор?

«Угораздило тебя, — говорю ему, — как раз сегодня напиться».

Он уж сел за стол, ждет, чтоб я ему обедать дала. Шмыгает носом и на меня таращится. Он, как напьется, завсегда носом шмыгает. Обсмеешься глядючи.

Подала ему обед. Он возит ложкой по тарелке, в рот попасть не может.

Села я супротив его, гляжу. Недолго, думаю, осталось нам глядеть друг на друга. Кончились наши гляделки. И так тяжко и горько у меня на сердце сделалось! Не сиди здесь свекровь — а она от нас ни на шаг: как бы чего важного не пропустить, — я бы заплакала, горючими слезьми заплакала.

Он ест и шмыгает. Спрашивает меня через ейную голову:

«Была у Ешича?»

«Была», — говорю.

«И что он сказал?»

«Все то ж», — говорю.

Не могу я при свекрови с мужем разговаривать, и все. А она, как назло, решила сегодня не отходить от нас.

Миса знай себе ест. Наконец отвалился. Потянуло его на кровать, малость всхрапнуть, устал человек. Шмыгнул носом, оперся руками о стол, встал и побрел в комнату.

Что же это он делает, думаю? Теперича до вечера проспит. А там встанет, умоется, выпьет воды с вареньем, кофею и снова к дружкам-приятелям. Как заведено. Просидит в кофейне часов до девяти или десяти. А вернется, наскоро поужинает и спать завалится. И в тот же миг захрапит. Когда же с им разговаривать? Некогда, и все тут.

Убрала я со стола, вымыла тарелки. Свекровь наконец надумала убраться. Вроде теперича ничё не пропустишь.

«Я, — говорит, — выйду ненадолго». — Не знаю куда.

Иди, думаю, чтоб тебе вовек не вернуться. Скатертью дорожка!

«Иди», — говорю.

Токо она ушла, я в комнату.

Миса ишо не спал. Разделся, накрылся одеялом, но не спит.

Так и так, говорю я ему.

«Обошла я, Миса, много докторов, и ни один мне не сказал ничё хорошего. И с доктором Ешичем разговаривала, и он ничё не мог мне сказать. А я, видишь, все хужее да хужее. Верно, конец мне пришел, Миса. Видать, настало мне время отправляться в дальнюю дорогу. — И тут я тихонько заплакала. — Недолго осталось нам друг на дружку глядеть».

А он, должно быть, все и сам уж видит. Лежит под одеялом, в потолок глядит. А опосля вдруг закрыл глаза руками.

«Замолчи, — говорит, — перестань, господом богом тебя заклинаю. Не могу слышать, как ты такое говоришь».

Не может он, вишь, слышать.

«Хошь не хошь, Миса, а иначе не выходит. Как мое время придет, ты мне свечу зажги. Я все, что надобно, купила. Вон там лежит».

Тут, господи, заплакал и он. Рук с глаз-то не принял, но все одно видать — плачет. Всхлипывает аж.

«Света, — говорит он скрозь ладони, это он про брата, — год как помер, а теперича и ты за им собралась. Не могу я так. Не могу, и все. И не говори мне ничё».

Я потихоньку повернулась и пошла.

«Свечу и спички я в шифонер положила, — говорю ему, — на верхнюю полку. Коли понадобятся, возьмешь. А теперича спи».

С пьяным какой разговор! И когда плачешь, тоже разговор не получается. Сердце не дает.

Вот и ушла. А он так и остался лежать — руками глаза закрывши.

Вернулась я в кухню, умылась. Слезьми рази горю пособишь?

Пошла к колодцу. Раза четыре по полведерка вытягивала и то еле-еле.

Дотащилась до дому. Вылила воду в таз, свернула половики и взялась убираться. Не хочу дом оставлять неприбранным. Не хочу, чтоб люди про меня злословили.

Вожусь помаленьку.

Да вот горе, не идет дело. Раз рукой двину и стою, отдыхиваюсь. Елозю я на коленках у кровати, тру пол, и вдруг в голове как помрачилось. Сунулась я носом в мокрую половицу и растянулась во всю свою длину.

Пролежала я так не помня себя долго ли, нет, не знаю, но начала вроде просыпаться. Гляжу вокруг. Никак в толк не возьму, где я и что тут делаю. А как разобралась, стала Мису звать, чтоб он поднял меня. Рот разинула, кричу, а ничё не слыхать. Зову, а не зову.

«Миса!» — кричу во все горло, а получается — шепчу. Осипла, что ли, напрочь голоса лишилась.

Господи, думаю, и голос пропал.

Помолчала я, обвыкла малость. Передохнула чуток и кое-как встала на карачки. Попробовала снова крикнуть. Нет, не слыхать. Так на карачках, навроде скотины, и поползла в комнату.

Толканула дверь, перевалилась через порог.

«Миса! — шепчу с порога. — Миса!»

Не слышит. Дрыхнет, проклятый.

Пошла и дальше на всех четырех. Добралась до кровати, тяну его за носок. Вроде голодной кошки. Ухвачусь, потяну и тут же на пол валюсь. Потяну — и на пол.

«Миса! — кричу. — Миса!»

Еле добудилась.

«А? — вскинулся он. — Что такое? Где ты?»

«Миса, — шепчу я снизу, — здесь я, Миса. Смерть моя, Миса, пришла. Зажигай свечу, Миса».

Он вскочил как ошпаренный. Подбежал к окну.

«Косана, — заорал что есть мочи. Это валашка одна, соседка наша, мы с ей хорошо жили. — Косана! Скорей, Косана, Петрия помирает!»

А сам у окна так и стоит, не подходит ко мне. Испужался, не знает, что и делать.

«Ты что, Петрия? — кричит. — Петрия, ты что?»

Что ты да что ты, токо и твердил, пока Косана не прибежала.

Та мигом прилетела, крикнула на его. Начали они поднимать меня, чтоб на кровать положить. Топчутся, ровно круг свиньи забитой. Да я и то — едва живая.