Венок Петрии - [17]

Но голоса все нет. Плохо дело.

Пришли мы домой.

Свекровь выбежала. Ну как, где была, что делала, что валашка сказала? Главное, что валашка сказала. Это ей, видать, покоя не дает. Дознаться хочет.

Но я ни слова, молчу. Господи, как ей такое сказать? Скажешь, валашка открыла, что меня ртутью отравили, она мне ишо чего подсунет. Э, думаю, дураков нет!

«От сглаза ворожила. Похоже, сглазили меня».

Я и Косане наказала, детьми ее заклинала никому не говорить.

Как ворожея велела, я сразу легла. Все дела бросила. Пущай муера потрудится. Мало я на ее стирала, стряпала, спину гнула. Пущай она теперича на меня поработает.

Три дня кряду ходила я к валашке, а дома все лежала, отдыхала. А о том, что со мной ворожея делает, молчу.

Свекровь и так и сяк с расспросами лезет, а я все молчу. Правду сказать, меня уж и совесть начала мучить. Добром и говорить с ей не могу, в глаза ей сил нет глядеть, будто я ее травила, а не она меня.

Да и что, брат, ей скажешь? Ты травила меня, жисти хотела лишить, видишь, до чего довела, неладно это с твоей стороны? Нет, ей-богу, не годится такое говорить. Не умею я, душа противится. Бог с ей, пропади она пропадом!

Ишо два раза, стало быть, ходила я к валашке. Косана с Мисой водили меня. И ишо два катышка ртути у ей выпила. И кажный раз у валашки и у колонки меня наизнанку выворачивало и опосля сразу легчало.

Как в третий раз меня вывернуло, валашка не сразу отпустила нас.

«Посиди, — говорит, — я тебе кое-что покажу».

Села я на кровать, разговариваем.

А таз она убрала в сторонку, но из комнаты не вынесла, тут держит.

Не по себе мне стало. Вонь от его, прости, страшенная. Право слово. Дак ведь опять цельный наблевала, как не вонять? Дай, говорю, вынесу.

Не дает.

«Не трожь, — говорит, — пущай стоит. Опосля вынесу».

И оставила стоять как стоял.

Умная баба, ей-богу. Это чтоб я ненароком не подумала, что туда что-нибудь кинули, пока я не видала.

Ладно, вернулась я, снова села на кровать. Дальше разговариваем.

Долго ли мы разговаривали, не скажу тебе в точности. Вроде бы и недолго, минут десять или пятнадцать. И тут она говорит:

«Ну-ка погляди в таз».

Встала я, поглядела. А там, на дне, прямо перстень из таких катышков, что она мне давала. Один с другим сцепились, ровно венок, ровно их кто на нитку нанизал. Все одинаковые, блестят, как пуговицы перламутровые.

«Вот, — говорит, — чем ты была отравленная. Вот что тебе злодей, не скажу кто, в питье кинул».

Ну, понял теперича, как дело было? Видал лиходейку? Пущай теперича говорят, будто свекровь может добра желать. Какое там! И все это я выпила. Тут вола впору убить, а не то что человека.

«А я, — шепчу, — теть Ань, знаю, кто мне подсунул это зелье».

«Вот и ладно. Не придется мне говорить. Ты б, может, и не поверила».

И сказала валашка, что боле мне приходить не надобно.

«Я, — говорит, — все сделала. Теперича ты поправишься».

Расплатилась я с ей честь по чести. И токо хотела уходить, как и голос вернулся.

Э, думаю, ежели и голос при мне, все будет хорошо. Ну, Петрия, выкарабкалась ты. На волосок от смерти была, радуйся. Собралась я иттить, смотрю — Миса мой под грушей лежит.

«Миса! — кричу. — Пошли домой!» — Кричу, и самой чудно свой голос слышать.

А он понять не может, кто его зовет. Спрашивает Косану:

«Кто это меня зовет?»

«Твоя Петрия тебя зовет», — говорит она.

А он никак поверить не может и говорит:

«Коли это Петрия, пущай ишо разок позовет».

Я и крикнула:

«Пошли, Миса, обед пора ставить».

Тут уж он поверил, что я взаправду заговорила.

А как пришли мы домой и Косана ушла к своим детям, он мне и сказал:

«Вернулась ты ко мне, Петрия. Мы ишо с тобой поживем. И никогда мне боле не говори про расставание».

И мы с им вместе заплакали.

Так вот я чуть не отправилась в дальнюю-предальнюю дорогу, откуда никто не возвращается. Но валашка Анна со своей ворожбой и Миса побежали за мной, догнали и воротили, как заботливые чабаны возвращают заблудшую овцу в стадо.

Исцелила меня валашка, награди ее господь. И боле никогда со мной такого не бывало. Никогда так тяжко не хворала.

И про свекровь мою господь, видать, не забыл.

Прошел год, другой, и слегла она в постелю, как кажинный человек однажды должон слечь. А помереть не может. Не принимает бог ее душу. Не может несчастная ни жить, ни помереть. Не живая уже и не мертвая.

Молит она бога, кажинный день молит взять ее душу, а тот не берет и все. А почему, про это я да она токо и знаем.

А мне ее, право, и жаль. Прежде-то я ее любила, ровно рыбка крючок. А тут жалость сердце гложет. Как гляну на ее муки, слезы градом льются.

Метится мне, такие страданья любой грех искупить должны.

Наконец зовет она меня к себе в комнату.

«Петрия, — говорит, — согрешила я супротив тебя, и, как пришла мне пора иттить туда, куда все должны уйти, хочу я повиниться перед тобой и прощенье у тебя вымолить, — и сложила руки передо мной вот так. — Коли можешь, прости меня».

О господи, как увидала я ее да как вспомнила про свою ненависть да про то, откуда взялась она, слезы на глаза, навернулись. Заплакала я, вот-вот причитать начну.

«Не складывай ты руки передо мной, — говорю. — Не надо. Не заслужила я этого. И ты этого не заслужила».