Великое [не]русское путешествие - [23]

Мише, пуристу Мише, хранителю сокровищницы родной речи, страсть как хотелось осадить темпераментного мужлана, указав, что тот заблуждается, заблуждается тот, поскольку онтологически некорректное «уа tvoy rot yebal» куда как уступает несравненно более точному «уа tvoy rod (т. е. маму, папу, бабушку, дедушку и т. д.) yebal», потому что идиоматическое это выражение парадигматически восходит к синтагме[194]: «yob tvoyu mat» — но было уже некогда, Генделеву было уже некогда, ибо из очереди уже выходил, выступал, выдвигался — поощряемый выкликами бабушек, разводок и вдов — удалой купец Калашников[195], в косую «Катюшу» в плечах и с народной, оттененной эпикантусом, усмешечкой (транскрибируемой тоже в идиому: «Ловить нечего!») на устах. И уже разминаясь, уже — и еще — прищурившись, оценив личину ворога-Жидовина, задразнился Батыр-богатырь, удалой и по всему популярный здесь купец Калашников образца тысяча-девятьсот-шестьдесят-третьего от Р. X., выцедив с ленцой: «А убирался бы ты, сионистская твоя морда, в свой Израиль сок пить („Сiк“ — некстати вдруг выскочило с подсказкой, как подлиза — первый ученик, сознание — „Сiк“)… в Израиль свой канай, соколюб!»

«Ладно», — покорно подумал, верней, быстро согласился Генделев: думать у него не получалось.

И:

— Я только что оттуда! — громокипящим (откуда что берется?) голосом возгласил соколюб. — Из Израиля!

И зажмурясь, дернул из набедренного кармана палевых шаровар «даркон», сиречь синекожий международный паспорт гражданина Мединат Исраэль[196]. («На теле найдут…» — опять некстати вылезло сознание.) Открыв глаза, он увидел, что очередь бежит на него. «Все!» — подпрыгнуло с места выскочка-сознание — и село.

С красной строки, пожалуйста.

Шатало.

Он выходил из магазина, прижимая к пузу уже откупоренную трехлитровую банку «сiк’а» и, не чувствуя тонкого букета изабеллы, надолго присасывался к отверстию губами, а для прочности — и зубами.

Чтоб не плескало.

Не один выходил — в группе сопровождающих.

Дабы не напирали, купец Калашников баттерфляем отводил особенно назойливых.

Интересовались всем:

ценами на мануфактуру;

прейскурантом лик.-вод. изделий;

безграничными возможностями израильского собеса;

прейскурантом лик.-вод. изделий;

пенитенциарными учреждениями;

расписанием ковровых бомбежек Тель-Авива арабской авиацией;

прейскурантом лик.-вод. изделий;

почему арабов не перетопить, бля, в акватории Мертвого моря;

сколько получает покойный Даян;

есть ли в Хайфе творог и яички, и если есть, то почем и когда.

Воспаленный азербайджанец, стесняясь, поднялся до тайного признания на ухо, что он аид[197].

В ответ Генделев изложил свои аргументы в пользу «rod’а» над «rot’ом».

Калашников представился: «Валя». Можно также «Валентино» или, на всякий трагический случай, спросить «Вальку-самца». Обещалось, что спросят, если что. Вручали значки и награды:

Вале-самцу — значок «Шалом-ахшав»[198];

лже-азербайджанцу — бляха «Ай лав Нью-Йорк»;

догнавшей Веронике Никитишне — брелок отеля «Холиленд».

Калашников отдарил нагрудным знаком «Изобретатель-рационализатор СССР» и обещался нести банку, сколько потребуется впредь; уклонились.

Вероника Никитишна благословила; уклонились.

Аноним дал пряник (пряник? Почему пряник?); обещали съесть при возможности.

Азербайджанец попросил вызов; обещали подумать. Прощались сердечно; обещали писать.

Свита редела, редела, потом рассеялась.

Генделев уходил с соком.

«О добрый,

       добрый,

              добрый народ!» —

громко, как репродуктор, скандировало что-то отзывчивое (уж не душа ли?) в Генделеве.

А сам он повторял, в такт шагам отхлебывая из банки:

«…род,

…род

…род…»

Конец четвертой книги

Книга пятая Петербург Белова

Я прошел, где еще никто не ходил,

Поэтому все здесь — мое!

Скандинавские саги

Глава двадцать четвертая, где «форин» [199] Генделев за то, что он больной (и странный), был опозорен Афродитой Площадной (Венерою Лупаной) [200]

По памятным местам и достопримечательностям Ленинграда гулял очень странный товарищ. Все в нем было неладно: наряжен выспренно, и лицо нездешнее — тихое и пустое, и походка, походка — да, походка решала все! Ступни его, в замшевых не по сезону сапожках, иногда отрывались от тротуара на вершок, а то волочились вяло за голенью, а то — опять взмывали стрепетно, задумываясь опуститься, и тогда идиот вырастал в глазах встречных быстрее, чем положено по законам перспективы, каковая перспектива, общеизвестно — не что иное, как обман зрения, и обманутые зрением разминувшиеся оглядывались вслед и долго и нехорошо смотрели в игривую спину.

Даже и не важно, или как говорится — без разницы, что в руке, на отведенном локте, как носят фуражку на ответственных погребениях, странный этот тип нес банку, обычную, только трехлитровую банку с фиолетовым содержимым — мало ли что носят! — а важно, что вышагивал он не как все, а следуя персональному ритму шагал. Из тех, что покультурнее и подосужей, из тех, бредущих в затылок, кабы пригляделись, безусловно бы распознали в вензелях странника кто — что: кто — метр неправильный дольник, тяготеющий к дактилю с навязчивыми спондеями[201], кто — Танго Смерти, кто — чего-нибудь Бизе-Щедрин