Великое [не]русское путешествие - [22]
— Посмотри, как ты вызывающе одет, — хладнокровно добил отец.
— Тебе тридцать семь лет! — оплакала мать.
— Хороший возраст для расстрела, — тяжело согласился сын, подтянул в честь удачной реинкарнации девятикарманные палевые шальвары, приблизительно попал, по утру не меткий, в рукава курточки цвета перерезанного горлышка рассвета над героической Масадой[187], поцеловал мать, профилактически втянул в себя весь воздух кубатуры кухоньки — и выдохнул только уже на улице, прямо в пасть шарахнувшейся страшной овчарке соседа-отставника.
— Здравствуй, Мишенька! — пропел косой, того еще отставник (зеки ему око выдавили). — Вернулся, Мишенька? А я тебя еще во-о-от таким помню…
— И я вас еще каким помню! — хамски, не оглядываясь, ответствовал волкодаву Генделев и поплелся по родному, имени Николая Ивановича Смирнова, бывшее Ланское шоссе, проспекту. Положительно, пора основывать собственное неформальное общество «Memory»[188]…
Глава двадцать третья,
о том, как путника на родину послали,
и прогрессии симптома эхолалии
Смеркалось.
Т. е. — светало, а вообще-то нашему герою было ровным счетом наплевать, что у них тут со светом.
Одновременно и болело то место над шеей, и хотелось пить.
Дегидрация организма.
(«Дегидрация», — повторил организм. Эхолалия…)
С разных сторон по проспекту шло не очень много людей.
Но шли советские люди по проспекту странно — в одну сторону.
И Генделев пошел с ними за компанию, и тоже в одну — их — сторону. Точка.
Параллельно пошел Генделев с ними, людьми, в одну их сторону — пересекаться в одной точке.
«Овощи». «Фрукты». «Вина». Нет, «вина» вымараем. А пива эмпирически нет.
Что еще пьют? Что-нибудь жидкое, если можно… И без газа. Ни! за! что! Никаких газированных растворов, ни-ка-ких! Никаких «shweps», «coca-cola», «kinly»[189] — никаких «Soda» — тоже — никаких! И не уговаривайте.
А зачем не допил морс?
Сосредоточимся, или, как в семнадцатой главе, давайте последовательно, айда! «Овощи». «Фрукты». «Дары природы». «Восточные сладости» (во-во!). «Цветы» (запоздалые. И не остроумно). «Соки». Соки! Соки — пьют. Томатный пьют, виноградный, яблочный пьют, березовый пьют, только невкусно. Из таких — я помню! — конических стекляшек, с пипочкой… А, адон Генделев?!
В магазине колом стояла очередь.
Сквозь весь магазин.
В свой черед выяснилось — стояла очередь за кубинской картошкой.
С Кубы.
То-то она — а поначалу было подумал Генделев, что это она от «Северного» литого «сияния» оранжевая. А она и вправду такая. Остров Зари Багровой[190].
А напротив братской картошки серьезно стояла большая, черная, злая русская очередь.
Одна про все. И все за одним.
— Слиха[191]… — начал было поэт, поперхнулся, якобы закашлялся и пошел себе вдоль хвоста — искать такие, стеклянные, конусы. Вертушка, знаете, стаканов, тетка с морковными ложноножками на руках…
Тоже мне — «слиха»! Так и опростоволоситься можно… (На него оглядывались.) Нужно как-то приструнить бес — и подсознанку. Наложить их, бедолаг, друг на друга и обвести по контуру, тютелька в тютельку, чем-нибудь остреньким. И — отлично! Отлично получится — сознанка!
Ну, и ладушки: сока в разлив нет.
Не бывает.
Отдел закрыт.
Мемориально.
«Жалуйтесь: „Детство. До востребования“».
Очередь одна — за кубинским «потато», барбудос идут в бардакос. А сок, оказывается, есть. Вот он — 2 карб. 98 коп., то ли по-украински, то ли по-латыни: «Сiк». «Сiк виноградний». Вот что значит волево совместить.
Вот как, например, Генделев совместил: стал лицом к людям и обратился к людям очереди со следующими словами. «Господа, — сказал очереди Генделев, — мне ваша сраная картошка и даром не нужна…»
Произнеся, известный израильский литератор так удивился самому себе, что уже не смог притормозить, ручной заклинило и — выговорилось все до конца, только к концу пожалобней, но — до конца: «…мне бы баночку сока без очереди, а?..»
Молчала очередь.
Единственно дикторы эмигрантского радиовещания, отчетливо выговаривая пятый раз «-пиздист» в бархатном слове «физиотерапист», да растлители после «приговаривается к…» — единственно они, сердешные, знают цену и долготу этих страшных молчаний. Пот окатил Генделева, и понеслось пред его внутренним взором, и лишь когда трассирующая память, пыхнув жалко, напоследок, как в ночи сигаретой, опалила щечки дочки Талочки, засиротевшей в отдаленном Иерусалиме, — когда память оставила наконец поэта в покое и он с достоинством подумал, что, в сущности, давно готово его Ка к слиянию с его Ба[192] и при себе у него все, необходимое джентльмену в Неведомом:
расческа;
международный паспорт;
средство от AIDS (2 шт.),
долларов сто и сигары, —
лишь тогда с причитанием silentium
………………
……и молчи[193]! —
грохнулась об слякотный пол магазина тишина, а в очереди стало, наоборот, очень оживленно.
Особенно, даже сверх меры, заходился азербайджанского экстерьера покупатель, гулко, несколько противоречиво восклицавший: «Сока эму, да? Сочка захотэл, да? А я твой рот эбал, да?!» — и тут же, без цезуры: «Сока ему, нэт? Сочка захотел, нэт?» — и по кольцу: «Сока эму, да?» — по кольцевой без пересадки.
