Великое [не]русское путешествие - [17]

(вступают ударные)

поэт К(ац),

сопрано победоносно:

…гибнут!

тенор М. Г.,

вяло:

…на подносе…

хор литераторов:

Если каждого жалеть,

то сломается комедь!

Затемнение, полноголосие:

«Поднявший меч на наш Союз…»[142]

(ЗанавесЪ)[143]

Глава восемнадцатая, в которой христиане-фалангисты тоже — по-своему — стилисты [144]

Плакал потому, что нарушалась причинно-следственная связь. Плакал, потому что из-под век вытекали слезы. А не наоборот, слезы текли потому, что плакал. Не важно. С логикой это бывает, да и какая тут логика. В темных очках работать невозможно.

Так, что лязгали челюсти и сводило тяжи затылка, приходилось выпяливать подбородок и, задирая лицо, пытаться удержать на гримасе, в рельефе, жижу пота и слез, а потом стараться перехватить, подхватить эту грязную горячую капель тылом скользкой голой руки между перчаткой и бронежилетом.

Забывал, закидывая гримасу к масляному, на всю сковородку распустившемуся солнцу — забывал зажмуриваться, и в смотровых щелях, в слепых алых полях зрения, гуляли, как хотели, амебы черных слез, мучительно лениво сплываясь, стекая к дыре стока, — а проморгать, — глаза фиксировались на пятне меж дверец растопыренного, как роженица, амбуланса[145].

Из пятна, из маточной тьмы торчали огромные десантные ботинки.

В дыру, в брюхо амбуланса, с глаз долой, вогнали головой вперед Эйба — отлично заинтубированный и упакованный в счастливую сорочку — в пластиковый мешок — труп Абрахама (Поля) Бен-Ора (Энзе) зих’роно ле В’раха[146] (октябрь, 4, 1935, Антверпен — сентябрь, 14, 1982, Бейрут); мешок с капитаном ЦАХАЛа[147] Эйбом Чомбе.

Сам и интубировал. Хотя, если похолоднокровней, можно было и не интубировать, мартышкин труд: входное — палец по медиане левой скапулы[148] вниз, выходное — с тарелку с кашей.

По-русски это называлось samovolka. Сам русский отгонял тяжелогруженых мух и интеллигентно читал в хрестоматийном тенечке бронетранспортера. Гейне, как сейчас помню: «Она была ему любезна, и он любил ее, но он не был ей любезен, и она не любила его»[149] — и беспрерывно курил почти даровой беспошлинный житан, смоля одну от другой, «он не был ей любезен, и она не любила его» — а курил, потому что натощак хваленый средиземноморский бриз, должный освежать, волок на себе мух и сладкую вонь из-под неразобранных развалин западных кварталов «Марселя Ближнего Востока», после летних бомбежек многих не откопали, и кошки иногда встречались с пятерней в зубах. Поначалу в котов лупили от не фиг делать часовые, но магад[150] запретил, а русский проследил — стрельба действовала на нервы, и клочья барсиков приходилось убирать, поэтому кидались кирпичами, впрочем, я об этом уже однажды писал.

Пришел Эйб Чомбе, тогда еще абсолютно живой, белокурая бестия, натуральный франконец, крестоносец, гер[151], ровно центнер тренированного хозяина кондитерской в Натании[152], наш комгруппы прикрытия. Пришел уговаривать смыться. В самоволку. Хороший офицер прикрытия.

Хороший офицер прикрытия.

Эйб успел наиграться в индейцев где-то, кажется, в Киншасе и поэтому — Чомбе. Избыточно красивый мужик, русые патлы по плечам и собственный именной кольт. То, что это — именно кольт, веселило русского, тяжелая дура, в довесок к обязательной «метле» — автоматической американской винтовке, веселило и то, как, инструктируя патрули, Эйб самодеятельно отменял и нестрогий запрет на патрон в стволе, и формальную инструкцию о предупредительном выстреле.

Забавляться Эйбовыми мужественными повадками русский перестал, когда три дня тому назад привалила орава магометан к посту при воротах. Базар: о чем-то серьезно галдят, подошел — вытолкнули навстречу неумело перевязанных пацанов. Рутина: оторванные пальцы, у второго башка замотана, как капуста, третий просто зеленый с красными прыщами ужаса. «Нашли сыновья любви нашей гранату…» Ото-да! Не в первый раз: собирали юные техники какую-то пакость, в нас же пулять — взрыватель в руках сработал, не первый раз, чай, хорошо, не вся бомбахерь грохнула, а может, и зря, что не вся. И даже, пожалуй, — жаль, что не вся. Давай, русский, давай, доктор, пользуй — клятва Геродота[153].

Всех этих пострелят Западного Бейрута сносили к нам, оккупантам. Западно-восточный диван[154]: мусульманам везти раненого же мусульманина через христианские кварталы — смешно подумать — зарежут. До первого чек-поста[155] фалангистов и довезут. Там едва ль совершеннолетние мальчики, неуловимо похожие на котов-людоедов, нежноликие, неопушенные такие мальчики, носители французской традиции и аромата косметики «Арамис», в отутюженных дома руками сестер и матерей своих мундирчиках — гаденыши. Добьют с удовольствием компатриота.

Все так в этом христианнейшем[156] и мусульманнейшем из миров,

где школьницы предместья улыбаются, заиньки, выбитыми резцами — очаровательные щербатые смуглянки, — это их ухажеры из ООП отметили изнасилованных, чтобы второй раз не пачкаться: сделано;

где друзы[157] отличные стрелки, если в шиитов.

Православные арапы, арабы римской веры, марониты[158], армяне, Мусульманские Братья — помойка.

Богатая, на любой вкус.

Восемнадцать милиций, и каждая себя бережет.