Век перевода. Выпуск 1 - [14]

На Красную площадь меня занесло — поглядеть на честной народ,

На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прет;

Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,

Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,

Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,

Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.

Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,

Они — будто плакальщики того, кто умер только вчера.

Я видел их, бредущих в тоске, кротко шепча слова.

У меня, понятно, плясала в башке водка, стакан или два.

Шла, как всегда, людская чреда, обыденная вполне,

Но с трудом в этот миг удержал я крик, ибо призрак явился мне.

Да, меня отыскал этот волчий оскал: таков был только один —

Никто иной, как зарезанный мной князь Борис Мазарин.

Ты не думай так, что мне б не в кабак лучше пойти, а к врачу;

У алкаша тоже есть душа, я спиртом ее лечу.

Без выпивки мне забыть не дано служение делу зла,

За мной бегущие, как в кино, лица людей и тела.

Но страшнее всех этот черный грех, позабыть я пытаюсь зря

То, как был убит Борис Мазарин, верный слуга царя.

Его, дворянина, мы взяли врасплох: нам повезло однова;

И мать, и сына, и дочек всех трех прикончили мы сперва.

Мы пытали его, твердя: «Говори!», — а он молчал: ишь, каков!

Тогда мы распяли его на двери остриями грязных штыков.

Но он с презрением бросил нам: «Чертово шакалье!

Сто к одному вас я возьму, сгину за дело свое».

И я задрожал и ему кинжал в глотку воткнул до конца,

Чтоб затем в тюрьме утопить в дерьме готового мертвеца.

Конец казаку, да и всей родне, и они б воскресли навряд…

Только князь шагает прямо ко мне, и местью глаза горят.

(Может, это бред, может, пьяный вздор моей головы дурной?)

Так я увидал мерцающий взор человека, убитого мной.

И в огне его глаз я прочел приказ, он короток был и прям;

Безвольный, тупой, я слился с толпой, скорбно ползущей к дверям.

Не знаю, реален он был или мним, но строго за ним в аккурат —

Всё шел я за ним, всё шел за ним и скоро вошел в зиккурат.

Там свет всегда холоднее льда и дует вечный сквозняк;

Спотыкаясь, в поту, как в пустоту я сделал по лестнице шаг.

Я кричал бы, да горло сухостью сперло; и, его не найдя руки,

Подумал — нет, уж какой там вред способны творить мертвяки.

Увы, надеждам моим вопреки, он сам нащупал меня,

Плечо мое зажала в тиски костлявая пятерня.

Не казак удалой, а череп гнилой, проломлен высокий лоб…

Вот и зал, где Ленин лежал, нетленен, всунут в хрустальный гроб.

Ступив за порог, я всё так же не мог ни вырваться, ни упасть:

Будто клешня, вцепилась в меня его ледяная пясть.

Вспоминать не хочу, как к Ильичу мы подошли наконец,

Жестом недобрым к собственным ребрам вдруг потянулся мертвец.

Затрещала рубашка, кости хрустнули тяжко, а потом единым рывком

Из груди, смеясь, выхватил князь сердца кровавый ком…

Кабы просто ком бы!.. Как выглядят бомбы, я узнал на своем веку.

А он хохотнул… и БОМБУ метнул прямо в ленинскую башку.

За вспышкой слепящего огня раздался бешеный рев.

И мир обрушился на меня, он стал кровав и багров.

Потом и вовсе исчез во тьме; я очнулся, едва живой,

Не то в больнице, не то в тюрьме свет мерцал над моей головой:

А рядом призрачная орда ворочалась тяжело,

Из всей толпы в мавзолее тогда одному лишь мне повезло.

Твердили, что всё это было во сне, — а сны, понятно, не в счет, —

Но по их глазам было ясно мне, что я назначен в расход.

С Лубянки в итоге я сделал ноги, да не о том рассказ,

Не прими за брехню, но я объясню, как дела обстоят сейчас…

Гепеу закон охраняет свой, ему никогда не спех;

Мавзолей на ремонте — так не впервой: он снова открыт для всех.

Там Ленин лежит на все времена, как символ, знак и табу,

И плетутся вшивые племена, благодаря судьбу;

Раз Ленин нетленен, то мир неизменен, протухнет — падет Совдеп,

А не сгнил он покуда — охрана не худо зарабатывает на хлеб.

Но к стеклянному гробу подойти ты попробуй, при этом надо учесть:

Нетленная рожа на воск похожа… но это же воск и есть.

Расскажут тебе про искусство врача, про чудотворный бальзам,

Но там — лишь чучело Ильича, уж поверь ты моим глазам.

Бомба брошена в гроб прямо в лысый лоб, это я увидеть успел.

Всё гремит надо мной гул волны взрывной… а Ленин, выходит, цел?

Я кричу, и пусть дрожит мавзолей: кто придумал такую дрянь?

Не веришь — времени не пожалей, пойди туда да и глянь.

Ты решил — смутьян безумен и пьян… Нет, я не полезу в раж,

Рубану сплеча: там нет Ильича, там лежит восковой МУЛЯЖ.

Это слышал я в баре у Кэйси —

Савецкаво парня рассказ,

Это был пролетарий с развороченной харей

Представитель народных масс.

Ну, а если поймешь, где тут правда, где ложь, —

Стало быть, в добрый час.

ТЕОДОР КРАМЕР (1897–1958)

ЗИМНЯЯ ГАВАНЬ

Мойше Розенблит на месте старом

утомился бизнес делать свой,

взял да и пошел со всем товаром

к Гавани далекой Грузовой.

Спустится матрос с холодных сходен

и решит на корточки присесть, —

а товар у Мойше превосходен:

есть ножи и есть любая жесть.

Мойше Розенблит,

или что болит?

Кто тебе шататься тут велит?

От реки ползет холодный морок,

и шпана не слышит отговорок,

Мойше Розенблит, ты старый жид!

Мойше Розенблит с лотком на пузе,

что ни вечер, заявлялся в порт,

научился разбираться в грузе,