Век перевода. Выпуск 1 - [12]

здесь смерть и горе.

Когда же завершит покой

земную драму?

В Голландии живу тоской

по Суринаму.

Как манит сердце журавля

вернуться в сроки —

влечет меня моя земля,

мой дом далекий…

ГДЕ?

Все, что навек ушли во тьму,

чей разум вечностью утишен, —

когда, и где, и в чьем дому

их тихий зов бывает слышен?

Коль он предвестье, то к чему?

Ведь, без сомнения, они

живут в стране блаженной ныне,

где весны длятся искони,

где бледен берег звездной сини

и где не наступают дни.

Зачем так часто нам слышна

их жалоба; зачем, как птица,

меж гулких стен скользит она

и так отчаянно стучится

в стекло закрытого окна?

О чьей твердят они беде,

в разливе сумрака над садом

забыв о скорби и суде?

Они томятся где-то рядом

и сетуют. Но где? Но где?

ГОЛОСА

Больной не спит, он издалече

внимает сумрачные речи

вещей: оконной рамы всхлип,

разболтанной кровати скрип,

глухое тиканье часов,

шуршание вдоль плинтусов,

несчастной кошки долгий вой

и стук шагов по мостовой;

пьянчужка, пропустивши чарку,

бредет по направленью к парку,

где каплет желтая листва,

где, слышимый едва-едва,

под банджо голос испитой

вздыхает о земле святой,

перевирая текст псалма —

бред воспаленного ума;

обрывок старого романса

и пляска мертвецов Сен-Санса,

фанфар полночный унисон,

погасших звезд немолчный стон,

о мертвых детях плач без слов,

и трепет влажных вымпелов,

и женский смех, и лай собак,

и колокольца мерный звяк;

старанье крохотной личинки —

она грызет сиденья, спинки,

ко всем событиям глуха;

и резкий окрик петуха,

затем другой, в ответ ему;

зверь, что влачит людей во тьму,

зевает, мрачен и велик…

нет, это тонущего крик!

И совесть, как сверчок, стрекочет,

и червь забвенья душу точит,

жужжит во тьме пчела мечты,

сомнений ползают кроты…

и мышь во мраке что-то ест,

а там, где замаячит крест, —

там чахлой смелости росток

и возбужденной крови ток.

Ледок, на ручейке хрустящий,

и колокол, во тьме звонящий,

процессий шаркающий шаг,

и слово — неизвестно как —

звучит сквозь море тишины;

полет серебряной струны,

будильник, что идти устал, —

и сердца треснувший кристалл.

Да, сердце бедное не дремлет,

и ждет, и постоянно внемлет;

молчит забота, меркнет свет;

вопросы есть, ответов нет!

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)

ВЫСТРЕЛ ДЭНА МАК-ГРЮ

Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем;

Там есть механическое фоно и славный лабух при нём;

Сорвиголова Мак-Грю шпилял сам за себя в углу,

И как назло ему везло возле Красотки Лу.

За дверью — холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб,

В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп.

Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком,

Однако на всех заказал выпивон — заплатил золотым песком.

Был с тем чужаком никто не знаком, — я точно вам говорю, —

Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.

А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство;

Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его;

Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою,

Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю.

Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу, —

Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.

А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено,

Что ищет он, — но увидел гость полуживое фоно.

Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря,

А гость уселся на место его, ни слова не говоря.

В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать, —

С размаху вцепился в клавиши он — и как он умел играть!

Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной,

Где ледяные горы полны слышимой тишиной;

Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок,

Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок»,

И где небосклоном — красным, зеленым — сполохи мчатся прочь?

Вот это и были ноты его… голод, звезды и ночь.

Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон.

Голод, который от дома вдали терзает нас испокон.

Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней;

Голод по родине и семье, но по женщине — всех сильней:

Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу?

(Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу!)

Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна,

Объяснив, что прожита жизнь зазря и отныне ей — грош цена;

Если женщину кто-то увел твою, то, значит, она лгала,

И лучше сдохнуть в своей норе, ибо всё сгорело дотла,

И остался разве что вопль души, точно вам говорю…

«Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», — вымолвил Дэн Мак-Грю.

Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу,

Бурля через край: «Приди, покарай», — и кровь прилила к лицу.

Пришло желание мстить за всё, — да разве только оно?

Тупая жажда — убить, убить… Тогда замокло фоно.

Он взглянул на нас, — я подобных глаз не видел, не буду врать;

В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать;

И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком,

Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком:

Вы толпа слепцов, — в конце-то концов, никого за то не корю,

Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его Дэн Мак-Грю!»

Я голову спрятал, и свет погас, — бабахнуло будь здоров!

После женского крика зажегся свет, — мы увидели двух жмуров.

Начиненный свинцом, — ну, дело с концом, — Мак-Грю лежал на полу,