Век перевода. Выпуск 1 - [15]

различал второй и третий сорт.

Он смотрел, как флот уходит в рейсы,

но имел достаточно ума

не бурчать, коль дергали за пейсы:

грогом надирался задарма.

Мойше Розенблит,

что за странный вид,

что в порту тебя так веселит?

От реки ползет холодный морок,

и шпана не слышит отговорок,

Мойше Розенблит, ты старый жид!

Мойше Розенблит тропой в тумане

к мельнице добрался водяной.

Утром он по дырам на кафтане

был опознан уличной шпаной.

Дождь, рассвет не темен и не светел,

вот и Мойше подошел черед;

те, кого вчера жестянщик встретил,

слышали, как тихо он поет:

Мойше Розенблит,

плюнь на грустный вид,

больше ничего не заболит!

От реки ползет холодный морок,

и шпана не слышит отговорок,

Мойше Розенблит, ты старый жид!

ИНТЕРНИРОВАННЫЕ ХАЙТОНА [2]

По-тихому, на всякий случай,

впотьмах умело взяли нас,

за проволокою колючей

мы оказались в тот же час.

Ползла чреда часов туманных,

нам долго было суждено

при жалких наших чемоданах

стоять, не чуя ног давно.

Мы — хайтонские бедолаги,

от всех, кто дорог нам, вдали,

трофей союзничьей отваги,

соль — извините! — пыль земли.

Черпак баланды, самый первый,

испробованный на веку;

болит спина, ни к черту нервы

и тело радо тюфяку;

И мы легли, шурша соломой,

в казарме на немытый пол,

мы обволакивались дремой,

но сон спасительный не шел.

Шаг часового, шаг жестокий

доносится издалека;

на западе и на востоке

нас гордо стерегут войска.

Но страх всё гуще, всё приметней,

знакомым больше веры нет;

неумолкающие сплетни

плодят в потемках полный бред;

всё громче пульс и всё короче,

в душе — опять же пустота;

глядишь, эсесовцы средь ночи

тараном выбьют ворота.

Нас выведут, рядком построив,

винтовки тявкнут в тишине —

и мигом кровь и мозг изгоев

разбрызгаются по стене.

Но может статься, что во мраке

грядет спасенье от оков;

поверх костей взрастая, маки

заблещут шелком лепестков.

И мы узнаем, что невзгоды

нам в жизни выпали не зря,

что ради торжества свободы

мы попадали в лагеря.

Ну что ж, покуда честь по чести

достойно посидим в плену;

авось с союзниками вместе

сумеем выиграть войну.

23-5.-23.6 1940

НИКОЛАС ПЕТРУС ВАН ВЕЙК ЛОУ (1906–1970)

ЧЕРНЫЙ ЛЕОПАРД

Вселенная раскалена,

способна выгореть дотла;

загустевают пламена,

и в стены плещет жар стекла,

и снова призмой голубой

окаменяется раствор —

квадрат окошка над собой

и небо в клетку ловит взор.

Но я пока покину сны,

сквозь стены ропот слышен мне,

в мои глубины тишины

проситель да войдет извне.

Как сможешь ночью ты и днем —

мечте о воле вопреки —

под электрическим огнем

жить в каземате по-людски?

Я в прошлом тоже человек, —

печаль попробуй утаи, —

но нежный зверь сокрыл навек

в моих зрачках зрачки свои —

я втиснут в тонкое стекло

границами земного сна,

и пламя плещет тяжело,

вздымаясь с каменного дна.

Дороге вскрыться нипочем,

мне послужить в который раз, —

что ж, вновь ее мы наречем

и поведем о ней рассказ.

Я врос корнями в глубь земли —

сквозь дерн под черный перегной,

туда, где воды залегли

в глубинах толщей ледяной,

где малый не встревожит вздох

наигрузнейшие пласты

бесчувственной во мгле эпох

артезианской темноты.

Мрак стынет в жилах у меня,

зрачки черней, чем антрацит,

и мир, исполненный огня,

надежно от меня закрыт.

Кустарник пуст, куда ни глянь,

сюда не забредает гость,

но маски, дорогая дань,

слоновая резная кость —

ее приносят племена

сюда по тропам меж болот,

здесь прорастают семена

и ночью озеро цветет,

цветет почти что до утра,

подобно плесени седой, —

но предрассветная пора

всё скроет гнилостной водой;

там черный леопард всю ночь

сидел средь голубых жуков,

он мне в глаза смотрел и прочь

не уходил из тростников.

И первой ночью плакал я,

уставясь в бездну желтых глаз,

всё Божье в сердце затая, —

но не об этом мой рассказ;

о, как далек от этих мест

мой дом и древняя земля —

там звезды образуют крест,

на румбы небосклон деля.

Вторая ночь была нема —

тянулась тягостно в тиши,

и только простиралась тьма

над болью сердца и души.

На третью ночь в урочный час

я снова к свету встал спиной,

и вот уже в который раз

зрачки светились предо мной.

И стал кружиться жаркий лес

и засиял из темноты,

на черные стволы древес

вползали тусклые цветы —

в ночь, словно в дымчатый опал,

текущий с веток по стволам,

как плод, который зрел и спал —

и влажно лопнул пополам;

тогда открылось мне во мгле,

что время семени пришло,

и даст оно ростки земле

медлительно и тяжело.

Звала то флейта, то кимвал,

и я, не ведая стыда,

с трудом кустарник миновал,

стремясь от света прочь, туда,

куда влекло мечты мои,

где жирной становилась мгла,

где вонь от рыбьей чешуи

средь папоротников плыла.

Я в глубине манящих глаз

уже не видел желтизны,

лиана черная сплелась

вкруг ног моих и вкруг спины;

и весь я кинулся вперед

во мрак мерцающих огней,

зеленых, словно гладкий плод, —

и пал в объятия корней,

влекомый сыростью и тьмой,

и там озерное тепло,

как бы смягчая натиск мой,

мне влажно чресла облекло.

Большие белые цветки

цеплялись за лицо мое,

таращились в мои зрачки

цветы лесные и зверье.

В опасно близкой вышине

змеились мангры надо мной,

и в каждой луже мнились мне

богатства пропасти ночной,

кустарник обвивал стопы,

хлестал негнущийся тростник,

но не было иной тропы,

как напролом и напрямик.

И к золотым глазам почти

тогда вплотную подошел,

остановился на пути

и в воду врос, как черный ствол,