Вечерняя книга - [15]

ОТЕЦ

Воспитательно-трудовая колония — сразу за городом. Плотно сведенные железные ворота, глухой забор, несколько рядов колючей проволоки, деревянные зонты сторожевых вышек и совсем по-домашнему — скамейка у проходной под старым густым тополем.

На скамейке понуро сидит старик в помятом бумажном пиджаке и в кирзовых, несмотря на жару, сапогах. Из-под фуражки выбиваются седые косички давно не стриженных волос, худой подбородок густо зарос сизой щетинкой, — видно, что прибыл издалека. Между ног стоит потертый, плотно набитый чем-то рюкзак, сверху положен свернутый ватник.

Я присаживаюсь рядом, закуриваю. Старик, покосившись, негромко просит:

— Угости, сынок. Если не жалко.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Он глубоко затягивается — худые щеки западают, редкая сизая щетина топорщится.

— Служишь тут? Аль на свиданку к кому?

— По делу просто.

— Вон как… А я на свиданку, — прежним ровным и негромким голосом говорит он и поднимает старые усталые глаза. — Как, сынок, так получается, а? Кормил, растил, себе во всем отказывал. Думал, под старость надёжа будет… А оно вишь как получилось: второй срок дали. Мать-то бы знала — в гробу бы перевернулась…

Не знаю, не нахожу слов, которые нужно сказать, да старик, видимо, и не ждет их.

— Человек как человек будто был… свихнулся. На чужое позарился, над девкой надсмеялся… Третий год сюда, за полтыщи верст езжу — ближняя дорога… Дочка спекла всего, наложила, — старик, показывая, сжимает коленями потертый рюкзак, — а сама со стыда плачет. Одна кровь, от одной матери, а разные…

Подношу горящую спичку к дрожащим темным рукам — старик раскуривает погасшую папиросу, медленно качает головой.

— Отъезжу, сколь надо, а выпустят — как сам знает. Был у меня сын — не стало сына. Чужак.

— Папаша, — выглянув из проходной, весело кричит старшина, — давай заходи!

Старик проворно подхватывает под мышку ватник, легко вскидывает на плечо тяжелый рюкзак.

— Спасибо тебе, мил человек, — обрадованно кивает он мне. — Побегу — сын ведь!..

ГЛАВНАЯ РАБОТА

Очень мне нравится эта черта у Михаила Федоровича Малофеева — умение рассказать о человеке с такими живыми подробностями, что вроде бы ты и сам того человека не однажды видел. Признаюсь даже в большем: по убеждению моему — идущему, возможно, и от крайних, литераторских пристрастий — такое умение должно быть присуще и присуще всякому партийному работнику. Ибо за ним, этим умением, — знание человека с его особенностями и характером, с его достоинствами и житейскими слабостями, порой забавными, знание самой души. Вот почему с Михаилом Федоровичем — первым секретарем Никольского райкома партии — всегда интересно.

Так и в этот раз было.

Ехали мы с ним в теплой «Волге» по расчищенной в белых звенящих сугробах дороге в Исаевку. Я привычно вертелся по сторонам, пытаясь про запас, впрок, запомнить и эту морозную, с сизой колючей искрой равнину, с выбежавшей на нее стайкой озябших березок — слева, и поросшие темно-зеленым сосняком горные увалы, у подножья которых, под метровым льдом, текла студеная Айва, — справа. Михаил Федорович, белозубый, чернобровый, по виду значительно моложе своих пятидесяти лет, говорил о бригадире Кулыгине, к которому мы направлялись.

— Фигура колоритная! — с удовольствием рассказывал Михаил Федорович. — Невысокий, коренастый. Эдакий, представляете, крепачок. Чуб пегий с сединой, а как у парня на лоб падает. Глаза — голубые, бедовые. Вроде бы и не ему шестьдесят недавно отмечали. У молодых про такие глаза говорят: смерть девкам! Неистребимо у него от армии остались — галифе. В валенках ли, в сапогах, в полушубке или в одной рубахе, но обязательно в галифе. Выедет на своем Пакете — это лошадь у него, — из дому тотчас Звонок вылетает. Собачонка — небольшая, рыженькая. И за ним. Все в Исаевке и видят: Герасимыч, наместник, по хозяйству поехал.

— Почему — наместник? — невольно улыбнулся я.

— Председатель колхоза, Фонин, прозвал так, — все с той же живостью, с тем же удовольствием объяснил Михаил Федорович. — От Исаевки до центральной усадьбы — восемь километров. Зимой, в заносы, да по осенней грязи, бывает, не всегда и доберешься. Вот он, Герасимыч, единолично и правит.

— Не обижаются люди?

— А у него все на уважении, на доверии. — Шутливые интонации в голосе Михаила Федоровича исчезли, теперь он говорил вдумчиво, что-то и для себя, кажется, определяя, обобщая. — Вероятно, поэтому и показатели в Исаевке повыше, чем в других бригадах. Чуть-чуть, как мы в районе шутим. По колхозу урожайность зерновых — десять с половиной центнеров, год сложный был. В Исаевке — двенадцать. Сена заготовили — чуть-чуть, а побольше. Качество его — чуть-чуть, а получше. Надои — чуть-чуть, а повыше. Да и народ в Исаевке — чуть-чуть, а подружнее.

— Ну, это-то сравнивать труднее, — усомнился я.

— Нет, не труднее, — убежденно возразил секретарь райкома. — Вот вам самый первый, самый простой пример. В Исаевке на сто пятнадцать дворов, на двести восемьдесят, жителей — сто коров. Редко так по нашим временам. Колхоз помогает кормами, выделяет сенокосные угодья. Вроде бы каждому и стараться — быстрей да побольше накосить. Ничего подобного! Сено косят сообща, стогуют, а потом уж делят. Безо всяких конфликтов! Или поглядите, как исаевцы колхозную картошку убирают, От малого до старого, всем селом выходят. Ни одного клубенька в земле не оставят. Опять же оно получается: чуть-чуть, а побольше, чем у других!