Вечерняя книга - [16]

…По пути заезжаем в правление колхоза «Родина», забираем с собой председателя Василия Ивановича Фонина. Плотный, неторопливый, с широкими добродушными губами и цепкими, в узких прорезях век карими глазами, он усмехается:

— К наместнику, значит?

— К нему, — кивает Малофеев. — Дома он, что ли?

— Дома, сегодня выходной. Недавно только звонил ему. Сено во вторую должен подвезти.

— Чуть-чуть? — без улыбки, но явно с подначкой осведомляется секретарь райкома.

— Чуть-чуть, — в тон ему подтверждает председатель и уже мне — не только без осуждения, но одобрительно — поясняет: — Хитрющий мужик он, этот Иван Герасимович Кулыгин! Каждую весну одно и то же повторяется. Приедет в правление, все текущие дела обговорим, он эдаким простачком и прикинется: «Василь Иваныч, когда сенокос начнем?» Решили, мол, через день-другой попробовать. «Вот и я, — говорит, — так думаю». И это уж точно: дня два, значит, Исаевка уже вовсю траву валит!.. Сено у них пойменное, духовитое, с другими бригадами делятся.

По обе стороны дороги, параллельно ей, ярко-оранжевые «ДТ» со снегопахами отваливают высокие сахарные гребни, поля слюдянисто рябят ими. Михаил Федорович Малофеев поглядывает и помалкивает, довольный, кажется. Повторяя каждое движение его головы, так же поглядывает и помалкивает и председатель, молчанием и спокойствием своим как бы свидетельствуя: порядок — сами видите… Издали Исаевка обозначается поначалу прямыми синеватыми дымами; потом — как бы на молочной фотопленке проявляясь — проступают темные трубы, разноцветные, уже освобожденные от снега крыши, коричневые деревья на задах, почти по маковку утонувшие в сугробах. Машина осторожно идет в белом туннеле с разбегающимися от него по взгорку утоптанными тропками, чернеют очищенные по кругу водоразборные колонки.

Едва входим во двор аккуратного, о трех окнах, дома с крашеными наличниками, как из-под сеней навстречу бросается рыженький, уже аттестованный Звонок; нрав у него дружелюбный — тоненько, приветливо тявкнув, он юлой крутится у ног, наколачивает хвостом, приглашающе, впереди нас, вбегает по ступенькам высокого крыльца.

В просторной прихожей-кухне — благодатная уютная теплынь, какую дает только хорошо протопленная русская печь. Обмениваемся с хозяевами первыми приветствиями, раздеваемся, и у меня возникает ощущение, что с Иваном Герасимовичем мы уже где-то встречались: так точен его словесный, нарисованный Малофеевым портрет. Пегий, пополам с сединой чуб, упавший на левый висок, молодая голубизна глаз, темные галифе, не ремнем, правда, перехваченные, а модными подтяжками поддерживаемые: у мужчин нашего поколения талии уже несколько подпорчены — чего уж греха таить!.. Радушно, улыбчиво привечает незваных гостей и его супруга Прасковья Сергеевна, или тетя Паша, как зовут ее в Исаевке и как велит она и называть себя. Чем-то она под стать мужу: ростом, плотной фигурой, ясностью открытого лица, — это правда, что прожившие дружную долгую жизнь супруги неуловимо похожи. По-дружески, задержав в руке руку, как старые товарищи, здороваются Малофеев и Иван Герасимович — первый секретарь райкома и сельский коммунист почти с сорокалетним партийным стажем: кандидатом в члены партии он был принят в сороковом году на действительной, под Читой, о чем я также узнал из дорожного рассказа Михаила Федоровича.

В деревенских горницах — вроде этой, в которую мы входим и рассаживаемся, — я бывал да перебывал. Были они схожи и двадцать — тридцать лет назад предельно скромной обстановкой и домовитой, исконно русской чистотой, опрятностью. Как схожа с другими она и теперь: с непременным телевизором в красном углу, полированным шифоньером, люстрой под потолком и фотографиями в рамках по стене. Хотя у Кулыгиных примечаю и нечто отличительное: за неплотно задернутой, веселой расцветки, занавесью впритык к третьему окну стоит письменный стол с бумагами и чернильницей — домашний кабинет бригадира.

Нынешняя зима выдалась на редкость суровой, и разговор сразу же заходит о главном: не побило ли озимые?

— Снега выручили — как шубой укрыло. — Иван Герасимович поддевает пятерней упавшую на висок непослушную прядь, и она снова скатывается. — Выруба брали — нормально.

Перед Новым годом, да с неделю и после термометры показывали диковинную в наших местах температуру: минус сорок — сорок три градуса. Иные хозяйства морозы застали врасплох: не оказалось поблизости животноводческих ферм запаса кормов, полетели кое-где отопительные системы, системы водоснабжения. Расспрашиваю, как перенесла морозы исаевская бригада. Иван Герасимович с некоторым удивлением пожимает плечами:

— Ну как, обыкновенно. Корма у нас страховочный фонд — дней на семь, на десять всегда имеются. Рядышком с фермой. Помещение теплое. Так что обыкновенно.

— Не у всех было обыкновенно, — определенно с намеком вставляет Малофеев.

— Не у всех, — признает Василий Иванович Фонин; крепкие, чисто выбритые щеки его буреют.

— А у нас — обыкновенно, — повторяет полюбившееся ему словцо Иван Герасимович. — В самую морозяку первого в нынешнем году бычка приняли. Так Морозкой и кличем.