Вечерняя книга - [13]

Кряжистые обрубки, неукротимо брызнувшие зелеными побегами, дают тени мало. Прячась от солнца, я двигаюсь по скамейке раз, другой, но дальше некуда: на самом краю, стесненно дыша, сидит пожилая женщина. Успеваю заметить у нее на подбородке родимое пятно с длинными седыми волосками, добрые усталые глаза, случайно встретившиеся с моими, и кошелку у ног с пучками ядрено-красной редиски. Жарко.

— Ка-тенька! — протяжно и радостно восклицает вдруг она, проворно вскакивая.

Проходящая мимо девушка в сереньком костюме с короткими, по локоть, рукавами оглядывается, ее нежное лицо густо розовеет.

— Марья Андреевна! — чуть растерянно говорит она. — А я иду — задумалась, ничего не вижу. Здравствуйте, Марья Андреевна!..

У нее стройные загорелые ноги в белых туфельках, белокурые, просто причесанные волосы — при темных спокойных бровях — и удивительно свежие, персикового цвета щеки. Да простится мне это банальное, хотя и точное сравнение! На таком лице приятно задержать взгляд, — так с удовольствием, не отдавая даже себе в этом отчета, мы смотрим на березку, на цветок, на синее высокое небо.

— У тебя, я слышала, уже сыночек есть? — все так же радостно и чуть, пожалуй, искательно спрашивает моя соседка.

— Полтора годика, — с гордостью говорит молодая. — Такой мальчишечка смешной! Вы прямо не представляете!

— А живете, Катенька, как?

— Да хорошо, Марья Андреевна. Я на прежнем месте. А муж сейчас в НИИ. Переехали на новую квартиру — у нас теперь секция. Все хорошо, Марья Андреевна!..

От недавней растерянности не остается и следа, молодая отвечает твердо, убежденно, и непонятно, почему ее спокойное милое лицо снова заливается краской.

— А как Миша, Марья Андреевна?

— Да плохо, Катенька, — тоскливо и сразу же, словно давно ожидая этого вопроса, жалуется пожилая. — Развелся он с ней. Все забыть не может, хоть и не сказывает ничего…

Взволнованные чем-то своим, женщины разговаривают, стоя от меня в двух шагах, — так, словно их никто не слышит. Я поднимаюсь, досадуя на себя за то, что не сделал этого сразу. Обрывок чужого разговора приподнимает завесу над двумя человеческими судьбами, в которых при внешнем благополучии все, видимо, не так, и я знаю, по нелегкой своей привычке, долго буду вспоминать об этом. Как будто своих забот мало!..

Дойдя до конца сквера, сворачиваю в тихую боковую аллею и пячусь назад. Вот еще напасть!

Неловко повернувшись — так, что серенькая юбка поднялась выше смуглых округлых колен, — моя незнакомка сидит на скамье, уткнувшись лицом в ее решетчатую спинку и закрывшись руками, плечи ее мелко и часто вздрагивают. Так беззвучно смеются или, чаще всего, плачут.

ПОЛОНЕЗ

Все было как всегда в гостях: неловкость первых минут, когда одни говорят излишне громко, а другие, малознакомые, жмутся по углам, стараясь — до первой рюмки — стать незаметными; дружные попытки хозяина и хозяйки, поминутно убегающей на кухню, преодолеть, рассеять эту неловкость; шумные упреки опаздывающим и вороватые, быстрые взгляды на стол, казалось бы, полностью уже накрытый: скоро, мол, что ли?

— Леночка, сыграй нам, — попросил кто-то дочку хозяев.

Одиннадцатилетняя Леночка, лупоглазенькая, большерукая, с белыми капроновыми бантами на рыжих косицах, жеманно надула розовый ромбик губ; мать, цепляясь за спасительную возможность разрядить обстановку, а заодно уж, видимо, и похвастать своим чадом, решительно повела дочку к пианино.

Господи, как я не люблю подобные сценки: «Вовочка, прочти дядям стишок!» Есть в них что-то ненатуральное и жалкое, независимо от того, как играет такая Леночка или читает Вовочка. Проталкиваясь, я пересек комнату, встал в раскрытых дверях балкона. Там, за перилами, в мягких сумерках мягко темнела листва деревьев, желтел, чуть прикрытый ими, фонарь, в сиренево-синем небе чисто струилась первая звезда. До чего же хорошо было на воле!

Леночка заиграла Полонез Огинского. Я замер, услышав первые звуки, и тут же подосадовал. В игре не было ни силы, ни чувства.

Вокруг фонаря кружились бабочки, — Леночкина игра чем-то походила на их безостановочное кружение. Вроде и красиво, и бессмысленно. В пятом-шестом классах мы так же бездумно барабаним изумительные пушкинские строки: «Я помню чудное мгновенье…». А самое чудное мгновение в такую пору — когда тебе неожиданно шоколадку дали! И как много открывают эти же самые строки потом, на склоне лет, когда и сама жизнь начинает вдруг казаться пролетевшим и, увы, неповторимым чудным мгновением!..

Бездумные бабочки — там, вокруг фонаря, и здесь, в зале, за моей спиной, — все кружились и кружились; продолжать так стоять было невежливо, я повернулся и от скуки начал разглядывать гостей.

Хозяйка, еще недавно поминутно выскакивающая на кухню, застыла на месте, сложив руки на кокетливом фартучке, светилась гордостью. Муж ее, полный, лобастый, очень симпатичный мне человек, прислонился к стене и улыбался снисходительной, чуть виноватой улыбкой: «Все мы люди, все мы со слабостями…» Белобрысый, тщательно причесанный студент, делая вид, что внимательно слушает, украдкой прижимался к старшей дочери наших хозяев, — та, пухленькая и симпатичная, рдела, как маков цвет, и не отодвигалась… Самой колоритной фигурой был грузный старик с редким седым ежиком, грозными косматыми бровями и пористым, сизым, как переспелая ежевика, носом. Пожалуй, только он один не изображал никакого внимания к игре: сидя в углу в глубоком старомодном кресле, он равнодушно и спокойно курил сигарету, держа красный мундштук длинными, мучнисто-белыми пальцами и осыпая пепел себе на колени; массивная хрустальная пепельница стояла рядом с ним на журнальном столике.