Вечерний свет - [66]

Старец произнес каноническую фразу: «В этом году еще рабы, в следующем — дети свободы. В этом году здесь, в следующем — в Ершалаиме».

При этих словах я взглянул на Млотека, как бы ожидая, что теперь пришел его черед высказаться. Он сидел, наклонив голову, и пристально смотрел исподлобья; у него был вид человека, который старается понять нечто новое для него, но смутно знакомое по полустершимся воспоминаниям, найти ему место в системе хорошо известных и много раз обдуманных фактов. Но Млотек только молча поднялся со своего места, а за ним и все мы. Не зная толком, что надо делать в подобной ситуации, мы просто вышли из комнаты, слегка поклонившись чтецу, не обратившему на нас ни малейшего внимания. Все это осталось позади как мираж — бородатые старцы, с закрытыми глазами раскачивающиеся в такт чтению, и старухи с бескровными, плотно сжатыми губами и короткими седыми прядями, выбивающимися из-под темных париков.

В истерзанных снарядами домах на площади Мурановского не было видно никаких признаков жизни. Лежа рядом с Млотеком на втором этаже одного из полуразрушенных зданий, я сказал самому себе: теперь, наверно, будет слышно, как бешено колотятся вконец загнанные сердца, как нескончаемо роятся обрывки мыслей в воспаленном мозгу измученных и потерявших сон людей.

Но тут Млотек вдруг тихо рассмеялся.

— Я бы выразился иначе, — сказал он. — Вчера в Ершалаиме, сегодня — в Варшавском гетто. А завтра…

— Завтра мы все отправимся в никуда, — возразил я.

— Что ж, может, и так, — ответил Млотек. — Я ведь несколько лет назад и впрямь отправился в Палестину — без документов, нелегально. Сейчас я даже не мог бы объяснить; почему я не выправил нужных бумаг, почему меня вообще туда потянуло. Что до бумаг, так ведь я никакому ремеслу обучен не был, часто переезжал с места на место, жил на случайные заработки. А потом, мне не терпелось своими глазами убедиться, что наш брат нигде не пропадет. Я ведь и про себя называл эту страну не Землей Израильской, а Палестиной.

— Тебе было просто любопытно посмотреть, чем они там занимаются, — вставил я.

— Конечно. Думалось, что это должно быть совсем неплохо — работать на земле, которая тебе принадлежит. Я с детства помнил, какая паника поднималась у нас в доме, когда проносился слух: «В городе погром, бьют евреев!», и как все целыми днями сидели взаперти, закрыв ставни и дрожа от страха.

Франка слегка шевельнулась во сне, и я подложил ладонь под ее щеку. Я старался представить себе, как маленький мальчик из дома с закрытыми ставнями превратился в теперешнего Млотека — каштановый чуб над высоким лбом, сильные руки, в которых автомат казался игрушечным. Я думал: жизнь должна была бы вписать в это лицо больше злости, или жажды жизни, или подозрительности. Неважно, что веселым его сейчас не назовешь; голос Млотека звучал спокойно, более того, — я был уверен, что в нем сейчас больший запас выдержки, чем мне удалось проявить за всю жизнь.

— Я добрался наконец до Черного моря, до Варны, а оттуда, хоть и не сразу, попал на Кипр. По пути познакомился с тремя парнями, стремившимися туда же, куда и я. На последние деньги мы купили парусную лодку и пустились в плавание, но примерно в восьми милях от берега, где-то возле Яффы, порыв ветра опрокинул лодку; а, надо сказать, управляться с парусами никто из нас не умел. Мы не могли перевернуть лодку, так и болтались посреди моря, усевшись на днище. Волны вскоре улеглись. А ты, наверно, и сам знаешь, что в молодости больше всего на свете боишься ударить лицом в грязь…

— Еще бы, — откликнулся я.

— Ну вот мы и порешили — я и один из тех парней — добираться до берега вплавь; плавал я хорошо и считал, что восемь миль, в конце концов, можно одолеть. В те годы газеты чуть ли не каждый день сообщали об очередном смельчаке, переплывшем Ла-Манш.

Я закурил сигарету. И подумал — без всякой логики, — что если Млотек тогда добрался до суши, значит, и теперь мы должны выбраться.

— Мне до сих пор иногда снится, — продолжал Млотек, — будто я плыву к берегу. Если бы я знал, что это такое — восемь миль, я бы остался сидеть на лодке, пока кто-нибудь не выловил бы меня и не отправил бы хоть к черту на рога. Ты, наверно, подумаешь, что я просто с ума сходил по Палестине; но я могу лишь повторить то, что уже сказал: не в самой стране было дело. Мне, по всей вероятности, просто надоело вечно быть настороже и прислушиваться к тому, что обо мне скажут другие.

Когда мы с тем парнем двинулись, день уже начинал клониться к вечеру, а нам надо было плыть тринадцать часов. Даже во сне у меня до рези рябит в глазах от солнечных бликов на волнах, от этого невыносимого блеска, который померк только тогда, когда солнце скрылось за горизонтом. Как раз в этот момент мой напарник, плывший в нескольких метрах позади, начал кричать, что выбился из сил, что берег теперь дальше, чем казалось вначале. Я не хотел ему отвечать — боялся сбить дыхание; но потом все же пришлось его уговаривать, и я плел ему про деревья, которые якобы ясно видел на горизонте.

Я слушал Млотека, и сердце у меня сжималось от тоски — все-таки как обидно, как невыносимо, немыслимо глупо, что человеческая жизнь после стольких мук может так просто оборваться.