Вечерний свет - [67]

— Но хуже всего, — продолжал Млотек, — были мышечные судороги. Я вдалбливал тому парню, чтобы он ни в коем случае не останавливался. А сам чувствовал, что руки как ножом пронзает острая режущая боль, что шейные мышцы стягиваются в узлы. Нам еще пришлось довольно долго продираться сквозь большое поле морских водорослей; теперь уже только руки и ноги работали, а голова была как чугунная. В полном мраке я ощущал лишь ритмичные удары волн по лицу. Чтобы не потерять направление, я время от времени переворачивался на бок и сверялся по звездам.

Наконец начало светать, край солнца выглянул из-за горизонта, и стало видно, что до берега рукой подать. Как потом выяснилось, мы выбрались на сушу чуть выше устья реки Яркон к северу от Тель-Авива.

Только не думай, что под конец все пошло как по маслу. Едва коснувшись ногами дна, мы почувствовали, что не в силах сделать вперед ни шагу. Мы так выдохлись, что я потом и сам не мог понять, как мы все же добрались до берега. Помню только, что в первые минуты мне ничего так не хотелось, как тут же, на месте умереть. Судорогой свело все тело, словно его зажали в тиски. Потом я подумал, что все же смешно было бы, проплавав тринадцать часов, торчать столбом по грудь в воде. Все время меня точил страх, что нас увидят люди, встреча с которыми не сулит ничего хорошего, — например, англичане. Ведь мы понятия не имели о том, что нас ждет впереди.

Я прожил в этой стране несколько лет, мне раздобыли, все необходимые документы. Впрочем, там было много таких, как я. Я крестьянствовал, таскал кирпичи на стройке, был сторожем на плантациях. Со временем я многое понял. Иногда я задавался вопросом, стоила ли игра свеч, лучше ли мне живется, чем в Польше. Жизнь там была сложнее, чем мне казалось издали, иногда создавалось впечатление, что в ней просто невозможно разобраться; но в конце концов все постижимо. И вопрос о том, стоила ли игра свеч, потом уже больше не возникал.

— Это значит, — перебил я, — что ты нашел на него ответ.

Понемногу начало светать. Млотек встал и прошелся по комнате, разминаясь.

— Да, — услышал я. — Я забыл сказать, что там я вступил в нелегальную партию. И товарищи по партии, конечно, разъяснили мне, что мы боремся за то, за что стоит бороться. Я понял, что неправильно ставил вопрос. Теперь у меня был выбор: либо в Польше попасть в руки молодчиков Пилсудского за то, что ты еврей, либо в Палестине — в руки английских или еврейских полицейских за то, что ты коммунист.

Он рассмеялся, а потом, помолчав, продолжил свой рассказ:

— Раньше для меня коммунисты, можно сказать, вообще не существовали. С тех пор как я сам стал коммунистом, я начал ближе принимать к сердцу судьбу всего еврейского народа, да, в сущности, и всякого народа вообще.

Помолчав немного, он добавил:

— Во всяком случае, мне тогда пришлось уехать. Моя жена — мы познакомились там же, в Палестине, — в Яффской тюрьме заболела воспалением легких и умерла. Сам я сидел и в Яффе, и в Назарете, и в Иерусалиме. Потом постановили выслать меня за пределы страны.

Я живо представил себе эту картину: вот он стоит на палубе судна «Мариетта Паша», а внизу, на набережной Хайфы, высокомерные и светловолосые офицеры полиции в синих мундирах прохаживаются со скучающим видом, дожидаясь отплытия корабля. За пакгаузами порта в вечернем воздухе звенит и грохочет авеню короля Георга, и в лучах заходящего солнца пламенеют окна французского монастыря на горе Кармел.

Млотек опять засмеялся и покачал головой:

— Представь себе, наши сумели достать мне кубинскую визу — не знаю уж, какими путями. Конечно, на Кубу никто и не собирался, но с французской транзитной визой можно было остаться во Франции, в те времена это не представляло особых трудностей.

Я был весь поглощен этим зрелищем: вот корабль медленно выходит из гавани, а Млотек стоит у борта с билетом третьего класса в кармане в толпе арабов-эмигрантов и солдат Иностранного легиона из Сирии; этот корабль, в трюмах которого вповалку спят пассажиры четвертого класса, задыхаясь в спертом зловонном воздухе, в сущности, ведь не что иное, как исполнитель зловещего и анонимного приказа, по которому людей, некогда вплавь добравшихся до этого берега, теперь отправляли сквозь годы и расстояния под дула эсэсовских автоматов в Варшаву.

— Млотек, мне страшно, — вдруг вырвалось у меня.

Он улыбнулся и похлопал меня по плечу; но в его глазах стояла печаль, которая не растаяла с первым светом занимавшегося дня.

— Это скоро пройдет, — сказал он.

Потом, помолчав, вновь заговорил:

— Конечно, иногда становится страшно. И знаешь почему? Как подумаешь, сколько люди страдали… Столетия, тысячелетия сплошных страданий, мук, бедствий… Я имею в виду не только великие, чуть было не сказал — эпохальные бедствия… Страдания начинаются с того, что женщинам приходится в четыре часа утра разводить огонь в очаге. Иногда не хватает сил вынести все это.

«Вот именно, — подумал я, — именно в этом все дело. Нам надо торопиться, слишком многое зависит от нас. Быстрее, быстрее, быстрее. Вот что имеет в виду Млотек: наше пособничество смерти, все эти большие и малые насилия над собой, даже страх, внушаемый с детства, и эту безропотную покорность, передаваемую из поколения в поколение».