Вечерний свет - [64]

«Да, — мысленно ответил я ему, — я ясно вижу, как от нестерпимой жажды и зловония люди постепенно погружаются в апатию, точно подмытая плотина в талые воды».

— Кто хотел встать со своего места, — вновь заговорил раненый, — тот вынужден был шагать прямо по живым людям, своим соседям. Ну а те иной раз валили его наземь, и молчаливая борьба не на жизнь, а на смерть то и дело вспыхивала в разных концах. Эсэсовцы, иногда заглядывавшие к нам, чтобы позабавиться, тоже ходили прямо по телам сидящих и лежащих людей. Дети сперва жалобно скулили от жажды, потом начали надрывно рыдать. Помню, как одна женщина, не выдержав плача своего маленького ребенка, вскочила и бросилась к окну, словно собираясь позвать на помощь. Она загородила собой проем окна, сразу затемнив все помещение, и со двора тут же грохнул выстрел; пуля попала ей в голову, и женщина повалилась прямо на своих соседей. Она лишь открыла счет смертей в нашей комнате. Потому что потом уже многие начали накладывать на себя руки — кто принял яд, припрятанный в одежде, кто прибегнул к ножу. Некоторые умирали от истощения или просто от ужаса. Трехлетний мальчик играл волосами своей мертвой матери, думая, что она спит.

Время от времени эсэсовцы появлялись в дверях специально для того, чтобы на наших глазах откупорить фляжку и показать нам, как утоляется жажда. Во время такого показа одна женщина пронзительно закричала и, захлебываясь словами, стала уверять одного из мучителей, что у нее есть деньги, что она заплатит пятьсот злотых за стакан воды. В полном исступлении она рванула подол платья и показала зашитые там деньги. Эсэсовцы заржали от удовольствия, а тот, к кому она обращалась, предложил женщине выйти с деньгами в коридор, поскольку кран находится там. Она так и сделала, но не успела переступить порога, как эсэсовец выстрелил из пистолета ей в затылок, успев левой рукой выхватить у нее деньги. Мы все это видели.

Но кое-что, скорее всего, привиделось мне во сне. К примеру, будто появился вдруг в дверях какой-то эсэсовский офицер лет двадцати, никак не старше, красивый, как архангел Гавриил. Казалось, он слетел к нам с небес по воле высших сил. Он долго стоял, не издавая ни звука и почти не двигаясь с места, и все смотрел и смотрел на нас или, вернее, сквозь нас, потому что его взгляд проходил через нас, не задерживаясь, как рука проходит сквозь мыльную пену. Но еще яснее, чем лицо, я помню его черный, как вороново крыло, мундир тонкого сукна, сидевший на нем как влитой, и блестящие сапоги, которые он явно боялся об нас испачкать. Так он стоял и глядел, потом его взгляд вдруг стал рассеянным, отсутствующим, на лбу появились легкие морщинки, он приподнял руку и снял невидимую пылинку с рукава мундира.

Я сидел у самой стены и знал, что из-за связанных с этим удобств возбуждаю лютую зависть. Мне было легче, чем другим, переменить позу, да и прислониться было к чему. Иногда я прижимался щекой к этой грязной, но прохладной стене, и тогда волей-неволей разглядывал знаки и слова, которые наши предшественники из тысяч других эшелонов выцарапали на стене ногтем или ножом. Совсем рядом, на уровне моих глаз, был вырезан древний символ любящих — сердце, пронзенное стрелой…

«Надо уходить, — подумал я, слушая его, — уходить из этого бункера, из города, вообще отсюда». И я представил себе лес, где густой папоротник доходит до колеи и где растет серебристый бук, на стволе которого вырезаны сердце и два неразборчивых имени.

— Имена в этом сердце, — шептал сосед, — были самые обыкновенные, таких имен у нас пруд пруди, кого только не зовут Блюма и Хилек? И все же я пытался представить себе обоих, но прежде, чем я успевал их разглядеть, они расплывались и таяли, прямо как снежинки на руке. И я видел отчетливо только стрелу — она указывала туда, куда не проникнешь взглядом, а в ней самой, в неглубоком желобке, изображающем ее оперение, шевелилось что-то темное — там ползала жирная вошь.

В этот момент тот человек, который привел сюда раненого и сидел теперь рядом с нами, сказал: «Тихо!»

И сказал-то не особенно громко, но в бункере тотчас воцарилась гробовая тишина. Я кожей ощутил дыхание раненого, когда тот прошептал: «Блумштейн?»

Человек, которого звали Блумштейн, нетерпеливо шикнул на него сквозь зубы. В воздухе повисла тяжкая глыба еле сдерживаемого, готового прорваться крика, потом не стало слышно даже дыхания, словно вымерло все. Я вслушивался в тишину вместе со всеми и в то же время перебирал в мыслях только что услышанную историю, которую раненому так и не удалось рассказать до конца. «А жаль, — подумал я. — Как же он все-таки выбрался?» И я сразу представил себе, как тот спокойно, будто в шапке-невидимке, спускается по лестнице и прямиком, мимо часовых, пересекает площадь. А может, он удрал через крышу чердака, пробравшись под градом свистящих пуль по дощатым мосткам на крышу соседнего дома? И еще очень хотелось бы узнать, какую роль во всем этом играл Блумштейн. «Жаль», — подумал-я опять и, уже как бы смирившись с этим, протянул руку, ища в темноте Млотека.

Снаружи явственно донесся топот множества ног и скрежет лопат о камень. Слышался отрывистый лай команд, слегка приглушенный каменным перекрытием. Бетонная плита заскрежетала по рельсу, и в тот же миг из сотни глоток вырвался один и тот же сдавленный стон. Немцы!