Вечер трудного дня - [2]
— Тут спрашивают, сколько раз я был женат? Поясняю: трижды. Каюсь: больше не повториться!
Опять смех. Мужчины аплодируют. Я поглядываю на Есипа:
— Это кто ж такой?
— Иосиф Курлат, поэт, — просвещает меня Владимир Петрович.
Откуда-то выныривает рифмованный транспарант: "Защитим Курлата от партаппарата!"
— Да тут, — говорю, — не без режиссуры…
В свое время, оказывается, Курлат писал стихи Хрущеву, Брежневу и очередным съездам партии, начиная с двадцатого. О его славном прошлом ненароком вспомнил на страницах местной прессы какой-то горкомовский работник. Поэт обиделся и решил баллотироваться в депутаты. С поэтами это случается.
— Сегодня на всякий пожарный он состоит в КПСС, "Рухе", "Зеленом світе" и еще где-то, — язвительно усмехается Есип. Это, кстати, его нормальное выражение лица. Не уверен, расстается ли он с ним в постели. Утеряй он где-то свою усмешку — ею все равно никто не сможет воспользоваться. Как ключами от разрушенного храма.
Стало холодать. Выступающие меняли друг друга все чаще. Будто взбирались не на трибуну, а на лежанку. Когда претенденты уже всем порядком поднадоели, на помосте возникла фигура депутата Верховного Совета Ивана Степановича Матвиевского. Выглядел он скульптурно. Длинное синее пальто по добротности напоминало валенок.
Полгода назад Пашка Коваленко на радио делал о нем передачу. Ездил в Мостки, на малую родину народного избранника, разговаривал с людьми. Его студийная фонотека пополнилась тогда шумом ветра, мычанием коровы и ухабистым, с некоторой даже угрозой, рыком трактора. Неясное сходство героя очерка с Пашей Ангелиной настораживало.
В Северодонецке Матвиевскому учинили форменный допрос. Он заикался и от собственной искренности казался туповатым.
— Вы "захлопывали" Сахарова? Почему вы проголосовали за статью шесть?
— Сахарова, товарищи, я не "захлопывал", — отвечал депутат.
Перед его носом тут же взошло: "Нет — крикунам и демагогам!"
— А насчет шестой статьи, товарищи… Пришла сначала одна телеграмма, с "Азота": голосуйте против. Ладно, думаю, против так против. Потом другая: хватит разгула, голосуйте за. Конечно, если бы, допустим, встречные варианты…
Поднялся свист. Кто-то выбросил лозунг: "Власть от партии — к Советам!" Матвиевский рассудительно предложил собравшимся обращаться за мясом непосредственно к нему. Какая-то пыжиковая шапка обозвала его марионеткой.
Что за люди! Никакого понимания диалектики!
К холоду исподволь примешалась скука. Народ побурчал и начал расходиться.
— Ну, и что вы по этому поводу напишите? — спросил Есип на обратном пути.
— "Сагу о Форсайтах", — ответил я. Соврал. Сочинилось нечто под заголовком "Этого требует момент". Курлату я приписал широту взглядов. Матвиеевского отпел. Могло бы, кстати, выйти и наоборот.
Дней через десять в газете появились три фотографии. На одной чертополохом произрастали ладони голосующих. На второй — я на трибуне: что-то среднее между дьячком-профессионалом и лектором по политическим вопросам. Хорошо получилась моя белая кофта. Создает настроение: подмывает высморкаться. На третьей — я и отставные конкуренты: Шелестинский с каким-то мужиком. Лица радостные, как по пятницам. В тексте, состряпанном Инкой, — сентиментально-уважительные нотки и пролежни слова "альтернатива". Два абзаца — об одинокой руке, поднявшейся против. "Видимо, немало усилий придется приложить журналисту Божичу, чтобы растопить этот лед недоверия". Подпись: "И.Попова".
— Ты под этой ледокольной хайкой почему свою девичью фамилию поставила? — спрашиваю.
— Меня Хейдер предупредил: если что о Божиче — мою не позорь!
— Интеллигентно мыслит, — говорю. — Хейдер о Божиче — тут уже сионистским заговором попахивает. Хотя, конечно, балбес он у тебя. Мог бы на мне такую популярность заработать! Ему, как комсомольскому организатору, это, между прочим, не может быть безразлично.
— Он, между прочим, белорус, — неожиданно возразила Инка.
— Что же в нем белорусского? Пол?
— Национальность.
— Не преувеличивай. Белорусы ревнуют только к зубрам и картошке.
Дальше начался промоушинг. Раскрутка. Это когда кандидат идет в народ, а народ идет по домам. Являешься — нет народа. Остался один электорат. Вернее — два. Обоим лет по семьдесят. Сидят в какой-нибудь пионерской комнате, озорно переглядываются. Над головами — красными буквами: "Дружина имени Павлика Морозова". Выясняется, что одного из стариков зовут к тому же Павел Сергеевич. Поневоле задумаешься…
Шелестинский как доверенное лицо агитирует:
— Помните, в газете было о церкви? Это Юрий Викторович написал. И о КМЗ — тоже он.
Все. Аргументы исчерпаны. Оратор поправляет поредевшие вихры. Старики кивают. На лицах — японские улыбки. Им, похоже, что о КМЗ, что "О царе Салтане". Славные такие старики.
— Что-то соперников не видно, — бросает Шелестинский.
Садится и начинает листать какую-то брошюру. Подхожу, заглядываю: "Совет 217. Как долго не кончать?"
— Это что, — спрашиваю, — в помощь начинающему спикеру?
— Это? Это "300 полезных советов по сексологии". Грамотная книга, трояк стоит.
— Не дорого за совет-то?
— Так смотря ж за какой!
Мы не всегда ругаем то, что достойно поношения. А оскомина наших похвал порой бывает приторной. Мы забываем, что добро и зло отличает подчас только мера.
«В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем… И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой».Не исключено, что вы усмехнетесь на это и скажете, что героиня «Простой души» Флобера — это нелепость и больные грезы. Да, возможно. Но в таком случае поиски гармонии и веры — внутри и вокруг себя — это тоже всего лишь нелепость и больные грезы.
«Эпитафия часа» — это, пожалуй, не столько полемика с мистиком Гурджиевым, на которого автор ссылается, сколько попытка ответить самому себе — каким может быть твой последний час…
Это эссе может показаться резким, запальчивым, почти непристойным. Но оно — всего лишь реакция на проповедь опасных иллюзий — будто искусство можно судить по каким-то иным, кроме эстетических, законам. Нельзя. Любой иной суд — кастрация искусства. Оскопленное, оно становится бесплодным…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.
В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.
Ты точно знаешь, что не напрасно пришла в этот мир, а твои желания материализуются.Дина - совершенно неприспособленный к жизни человек. Да и человек ли? Хрупкая гусеничка индиго, забывшая, что родилась человеком. Она не может существовать рядом с ложью, а потому не прощает мужу предательства и уходит от него в полную опасности самостоятельную жизнь. А там, за границей благополучия, ее поджидает жестокий враг детей индиго - старичок с глазами цвета льда, приспособивший планету только для себя. Ему не нужны те, кто хочет вернуть на Землю любовь, искренность и доброту.
Город Нефтехимик, в котором происходит действие повести молодого автора Андрея Кузечкина, – собирательный образ всех российских провинциальных городков. После череды трагических событий главный герой – солист рок-группы Роман Менделеев проявляет гражданскую позицию и получает возможность сохранить себя для лучшей жизни.Книга входит в молодежную серию номинантов литературной премии «Дебют».
Французский юноша — и русская девушка…Своеобразная «баллада о любви», осененная тьмой и болью Второй мировой…Два менталитета. Две судьбы.Две жизни, на короткий, слепящий миг слившиеся в одну.Об этом не хочется помнить.ЭТО невозможно забыть!..
Ольга - молодая и внешне преуспевающая женщина. Но никто не подозревает, что она страдает от одиночества и тоски, преследующих ее в огромной, равнодушной столице, и мечтает очутиться в Арктике, которую вспоминает с тоской и ностальгией.Однако сначала ей необходимо найти старинную реликвию одного из северных племен - бесценный тотем атабасков, выточенный из мамонтовой кости. Но где искать пропавшую много лет назад святыню?Поиски тотема приводят Ольгу к Никите Дроздову. Никита буквально с первого взгляда в нее влюбляется.