— Вместе?.. Где же это?
— Здесь, — Жофия развела руками.
— Здесь?! — захлебнулась гневом старуха. — Да здесь ничего твоего нет! Здесь все принадлежит моему сыну! А что не его трудами нажито, то всем селом в дом принесено! Решила на все готовенькое чужого мужика привести? Ну уж дудки!
Жофия пришла в себя, услышав отчаянный рев ребятишек: их напугали крики бабушки. Не дай бог еще соседи услышат! Жофия содрогнулась, к глазам у нее подступили слезы. Она подхватила детей и потащила их к дому. Свекровь кричала ей вслед о поруганной памяти сына, упрекала в бесчестье, неверности, в бесстыжем поведении. — Еще, глядишь, и костюмы моего сына чужому достанутся!.. И пальто кожаное!.. И часы наручные!..
— Не кричите, мама, — умоляла ее Жофия. — Войдите в дом или совсем уходите отсюда.
— Это правда, что он из тюрьмы вышел? — завопила в ответ старуха. — Теперь я верю: нечего сказать, ловко присмотрел, кого можно обобрать, где есть чем поживиться.
Жофия в ужасе обернулась с порога:
— Неправда!.. Что вы говорите?.. С чего выдумали такую нелепицу?
Буркалиха решительно двинулась к калитке.
— Я этого не допущу!.. Рано радуешься… Я внуков своих не оставлю… Родного сына моего дети кровные…
Остальных слов ее Жофия не слышала, она захлопнула за собою дверь. Какое-то дурное предчувствие точно сковало ее, даже не было сил утешить перепуганных детей.
По пути с работы мужчины еще какое-то время заглядывали к Жофии: «Не надо ли чего, Жофика?» — но, неизменно встречая вежливый отказ незнакомца: «Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся», постепенно отстали. Агоштону попался на глаза старый, потрепанный молитвенник, и по вечерам он приводил его в порядок с помощью немудрящего станка для ручных переплетных работ. Габорка, мальчик постарше, взобравшись на табуретку, внимательно наблюдал за его работой. Жофия прибирала в доме, запускала голосистую стиральную машину, гладила, стряпала обед на следующий день. Ложились они рано и в постели не могли насытиться друг другом: женщина, которая лишь теперь по-настоящему познала любовь, и мужчина, которому десять лет было отказано в любви.
Однако счастливы они были только по вечерам и ночами. Жофия заметила, что относиться к ней стали гораздо прохладнее.
В цветоводческой бригаде, не считая подсобных рабочих в разгар сезона, трудилось семь женщин. Среди них была Бори Чирмас, мужеподобная старая дева лет пятидесяти с гаком; ходила она в холщовых штанах и кепке, курила самокрутку из дешевого крепкого табака и не пренебрегала выпивкой, благодаря чему приятелей-собутыльников у нее было хоть отбавляй. Она все про всех знала и любую сплетню, переврав, передавала дальше. И все-таки всегда находились охотники послушать ее; должно быть, людям казалось, что сами они несравненно лучше тех, кому перемывают кости. Солоно приходилось лишь тому, кто дал пищу для пересудов. Как-то раз, перед началом работы, Жофия нечаянно услышала из раздевалки пронзительный голос старой сплетницы:
— …До сих пор только пастуху-цыгану строили дом всей общиной, да ведь у него двенадцать человек детей на шее… Зато и он в долгу не остался: пятеро сыновей на кирпичном заводе работают. А эта шлюха ловка, нечего сказать! Дом ей отгрохали со всеми удобствами, будто барыне какой, — я бы, например, нипочем на такие подачки не согласилась! — а она на все готовенькое привела проходимца какого-то. Между прочим, в тот дом и мои денежки вложены, да и ваши трудовые тоже… А она подцепила бандита с большой дороги, и теперь голоштанник этот все имущество Яни Буркали к рукам прибрал, худо ли ему живется — как сыр в масле катается… Вот помяните мое слово: он еще перережет глотку кому-нибудь, с такого бандюги станется… Не зря мужики в корчме грозятся, что вдове это даром не пройдет…
У Жофии щеки горели, как от пощечин; неловко было, что она нечаянно подслушала чужой разговор, но теперь по крайней мере стало ясно: селу известна ее тайна. С этого дня Жофия замкнулась в себе, работала молча, сама ни с кем не заговаривала, да и к ней больше не обращались с вопросами: «Как ты? Как тебе живется? Что детишки, подрастают?..»
Виктор, молодой агроном, сторонился ее, и Жофия не знала, из ревности или от презрения к ней.
Как-то раз, когда Жофия зашла в ясли за ребятишками, воспитательница, с которой они когда-то вместе учились в школе, увлекла ее в сторонку и встревоженно зашептала:
— Сегодня заходил Кирайфёльди, районный врач. Это, говорит, нетерпимое положение, что воспитанников на десять человек больше, чем законных мест. В корне неправильно было принимать детей, когда матерям пока еще положен оплачиваемый отпуск. Могли бы и дома посидеть с ребенком.
— Меня это тоже касается? — спросила Жофия. — Но ведь он самолично дал разрешение, чтобы моих детей приняли вне очереди.
— Я напомнила ему об этом, — сочувственно ответила воспитательница. — Но он возразил, что тогда, мол, была другая ситуация. Тогда ты была одна, а теперь у тебя появился… сожитель.
— Мы поженимся… — вспыхнула Жофия.
— Есть, говорит, и другие женщины, которые с радостью вернулись бы на работу, — продолжала воспитательница. — И пользы от них было бы больше, они могут не только в земле копаться…
