Вдова села - [26]

— Кто, например?.. — У Жофии даже горло перехватило от обиды. Долгие недели после обрушившегося на нее несчастья доктор лечил ее от нервного расстройства, и даже после того, как ее жалобы на бессонницу, чувство страха, приступы истерии прекратились, заботливый страж здоровья время от времени навещал ее. Выходит, и его побуждениями двигало лишь мужское любопытство, мужская страсть!..

— Хидегкути, уборщица в школе. — И бывшая одноклассница сочувственно посоветовала: — Хорошо бы тебе самой поговорить с врачом…

Неужели он подложит мне такую свинью? — думала Жофия.

Когда она шла по улице, ей чудилось, будто люди шушукаются у нее за спиной; стоило ей войти в лавку, и казалось, будто разговоры смолкают при ее появлении. Она не позволяла этому болезненному чувству отверженности возобладать в душе и утешила себя тем, что любое чудо в диковинку не дольше трех дней, а там люди свыкнутся и стерпятся с переменами в ее жизни. Как ей хотелось, чтобы что-нибудь случилось сейчас в селе: пожар, кража со взломом, самоубийство…

Агоштону она не стала пересказывать свои страхи, к чему тревожить его. А вдруг все это ей мерещится? Виктор сторонится ее, потому что у него у самого сердце ноет; злопыхательство Бори Чирмас и мнение села — не одно и то же, да и доктор, возможно, опасался проверки, вот сгоряча и сорвалось у него с языка…

После рабочего дня они с Агоштоном обихаживали сад: окапывали, опрыскивали, поливали. Вместе радовались первым зеленым помидорам, первой спелой черешне. Каждый вечер они начисто подметали двор, поливали цветы в палисаднике и негромко обсуждали свое житье.

— Откуда все об этом узнали? — размышляла вслух Жофия. — Неужели председатель разболтал-таки?

Агоштон чуть заметно пожимал плечами.

— Может, и так. Ведь в документах у меня значится, что я вышел из исправительной колонии…

— А на работе… как к тебе относятся?

— Я стараюсь уживаться с людьми, да и ко мне относятся по справедливости, видят, что я от дела не отлыниваю. Спрашивать ни о чем не спрашивают, только… смотрят. Кому в глаза ни заглянешь, в ответ — испытующий взгляд. Пытливый и сочувственный: что же ты натворил, черт твою душу знает! Или недоверчивый: чего на этот раз от тебя ждать?.. На другое отношение я и не рассчитывал, офицер-воспитатель не раз предостерегал: легко поскользнуться, трудно потом на ноги встать…

Еще как трудно-то, думала про себя Жофия.

— В похоронной конторе и то на меня смотрели свысока, — продолжал Агоштон, как бы примирившись со своей участью. — Может, на их месте и я вел бы себя точно так же… Но мне пришлось бы пройти через это, даже не будь тебя со мной. Вдвоем легче…

— А бригадир?

— Дяпаи?.. Он не слишком-то жалует меня, норовит к каждому пустяку придраться. «Ты зачем пинаешь свинью? Будет вся в синяках — не возьмут на экспорт!» Черта с два ее пнешь, как же! Но ведь если не подгонять, одними уговорами ее в кузов не загонишь! Скверный характер у человека… Я уж стараюсь не давать ему повода к придиркам.

Счастье еще, что Дяпаи не председатель, думала Жофия, и не в его власти уволить удачливого соперника.

Однажды субботним полднем, когда у Жофии был выходной, к ней заявилась свекровь. Жофия развешивала белье во дворе, когда одетая во все черное старуха распахнула калитку и вошла как к себе домой. Может, мириться пришли? Но когда свекровь приблизилась, по трагической маске боли, застывшей на ее лице, стало ясно, что хорошего не жди. Жофия постаралась поскорее провести ее в кухню.

— Садитесь, мама, — насилу выдавила она из себя.

Старуха, выпрямившись, точно кол проглотила, уселась на самый краешек табуретки. Она была настолько уверена в своей правоте, что заговорила, не повышая голоса:

— Он — убийца. Ты знала об этом?

Для Жофии померк белый свет. Выходит, прознали… Теперь все кончено!

— Неправда! — бессильно прошептала она.

— А я тебе говорю — убийца, — повторила женщина. — Вчера я наведалась в его деревню. Думаю, дай разузнаю, что это за птица такая выискалась… С матерью потолковала. Даже мать родная и та его не оправдывает… Несчастная женщина, ее только пожалеть можно… А потом я зашла в кондитерскую, и заведующая мне все как на духу выложила. Она тоже родом из Вамошсигета и всю семейку Чер знает как облупленных. — Надо помешать, не дать ей досказать, чувствовала Жофия, но не решилась и рта раскрыть; безвольно, охваченная каким-то странным любопытством, слушала она свекровь. — Случилось все в субботу вечером. Был у этого Агоштона закадычный дружок, Тиби Варга его звали. Уж до того они были дружные, водой не разольешь, вместе за девушками ухаживали, вместе в кино ходили и на мотоцикле к Балатону ездили тоже вместе. Вот и в тот раз они вместе попивали вино в корчме, вдвоем за столиком, остальные посетители только тогда спохватились, когда эти дружки уже за грудки́ хвататься начали… Из-за чего они поссорились, так и не выяснилось, потому как Агоштон и на суде не признался, знай твердил, что был, мол, выпивши и ничего не помнит. А в корчме люди слышали только, как Агоштон заорал не своим голосом: «Врешь ты все! Не верю, она не такая!» Их разняли, и Тиби этот самый вроде как домой отправился. Чер пропустил еще стаканчик и тоже пропал из корчмы куда-то. Тиби обнаружил шофер, который на рассвете молоко отвозил, на полпути между корчмой и домом, на обочине шоссе, в луже застывшей крови. Его ударили ножом в бок. Убийца еще спал, когда за ним явилась милиция.