Вдова - [65]

Но не гибель ее, а жизнь нужна была стране, руки ее и воля.

В конце сентября остановился, замер завод. Вышел приказ разбирать оборудование, грузить на поезда, готовить в отъезд.

Снова досталась женщинам тяжелая мужская работа. Но строили завод с надеждой и радостью, от этого всякая тяжесть вдвое легче казалась. Разбирали же теперь аппараты в тревоге и в горе, и оттого железо становилось вдвое тяжелее.

Ухватившись за лямку вместе с другими работницами, тянула Дарья, напрягаясь изо всех сил, поставленный на катки компрессор. Скрипели катки жалобно и натужно, но компрессор подавался потихоньку вперед, к тупичковому отростку железной дороги, к пустым платформам.

Доволокли до платформы компрессор, оставили. На платформу станки краном грузили мужики, что остались на заводе по броне, по старости да малолетству. А женщины в обратный путь двинулись не спеша, пока идешь от дороги до цеха — только и роздыху.

— Что, Даша, приуныла?

Дора положила руку Дарье на плечи, чуть отвела ее в сторону от других женщин.

— Думы замучили, — призналась Дарья. — Сама работаю, а сама от заботы не избавлюсь. Как мне в Сибирь с тремя несмышленышами ехать? Зима надвигается. Грудному дитю не выдержать такой дороги.

— Не одна поедешь. Весь завод эвакуируется. Не бросим в беде — поможем.

— Боюсь я...

— Не бойся. Ехать надо. И не сокрушайся заранее. У меня тоже двое: сын да старушка.

Дошли до цеха. Оборвался разговор. Да не развеялись от него беспокойные думы.

А если не ехать в эвакуацию? Если здесь остаться, в своем городе, в обжитом углу? Немец придет да уйдет. Не на век он. И в газетах пишут: «Наши войска временно оставили город...» Временно, пишут. Да хоть бы и не писали — кто поверит, что навсегда?

Да как же это... Как же под немцем-то остаться? Не могу я. Не простит мне Вася. Коммунист он. А я — жена коммуниста. Пишут: хуже зверей фашисты. Не пощадят они детей моих. Ехать надо. В эвакуацию.

Страшно мне — в Сибирь. Далек путь. А у меня девочка крохотная. Обещала я Васе детей сберечь. В пути тяжком и бесконечном сумею ли сберечь?

Металась Дарья мыслями взад-вперед, точно мышь в мышеловке, и ничего решить не могла. Сама решить не могла, и Дора ее не убедила. Неизвестно, как бы она поступила, если б однажды не встретилась случайно на улице с Ксенией Опенкиной.

— Что, увозят завод-то? — спросила Ксения, разглядывая с пригорка через заводской забор груженые, укрытые брезентом платформы.

— Увозят, — кивнула Дарья.

— И ты едешь?

— Куда же мне от завода...

— Да что ты к нему, к заводу-то, цепью что ли, прикована? Оставайся, не тронет тебя немец, ему города нужны да заводы, а мы как жили, так и будем жить.

Острием невидимым царапнули Дарью слова Ксении.

— Как жили? — вскинув голову и жестко глядя в узкие глаза Ксении, повторила Дарья. — При фашистах будем жить, как при советской власти жили? Ах ты, шкура продажная...

— Да что ты, что ты, — замахала руками Ксения, точно черта отгоняла, — я сама думаю эвакуироваться. Мне что — я без детей, а тебе с троими-то...

— О моих детях не тебе заботиться, — отрезала Дарья и, круто повернувшись, пошла прочь.

В стычке с Ксенией пришел конец Дашиным сомнениям. И не цепью к заводу прикована, да бывает сила крепче цепей. Одинокой вороне тоскливо на заборе. А я с людьми поеду, помогут кручину развеять, беду избыть. Завод в Сибирь — и я в Сибирь.

Дарья выгребла из ящиков комода все вещи, кучей свалила на пол, сортировала — что с собой взять, что оставить. И небогатая справа, а всякую тряпочку жаль кинуть: и простыню с подзором — бабка Аксинья еще вязала подзор, и штанишки Митины с заплаткой на одной коленке — не от ветхости заплата, за гвоздь зацепил, порвал, и даже Варины распашонки, тесные уже и ненужные, жалко оставлять на разграбление.

Варя спала. Митя играл во дворе с ребятами, одна Нюрка сидела на корточках перед пестрым ворохом вещей и с любопытством наблюдала за действиями матери.

— На, — бросила ей Дарья Варину распашонку, — кукле чего-нибудь сшей.

— Мне? — схватив распашонку и не веря внезапно свалившемуся счастью, переспросила Нюрка. — И резать можно?

— Режь, режь. Вот еще...

Митина ситцевая рубашка с продранными локтями отлетела в сторону. Локти можно бы и зашить либо рукава напрочь отрезать, да на что теперь... С собой и целую одежду всю не заберешь.

Резко дзенькнул электрический звонок. — «Не почта ли?» — встрепенулась Дарья и кинулась открывать.

Нет. Не почта. Алена пришла. Волосы выбились из-под небрежно повязанной косынки, в синих глазах — растерянность.

— Фроська моя задумала на фронт идти, — заговорила она, едва переступив порог. — Вбила себе в голову блажь, ни лаской, ни таской не могу ее образумить. Помоги ты ее отговорить, меня не слушает, может, твое слово больше потянет.

Дарья провела Алену в комнату с разоренным комодом, с раскиданным по полу бельем. Алена, казалось, не заметила беспорядка, ничего не спросила, поглощенная своей тревогой.

— Девчонка ведь! — продолжала она. — Ни росту, ни ума нету... Кабы по мобилизации отправляли — ладно, от мобилизации никуда не денешься, Андрея забрали — не хваталась я за его рубаху. А то ведь сама в пекло лезет! Я, говорит, комсомолка. Я, говорит, обязана на переднем краю быть. Да не все же, я ей говорю, комсомольцы на фронт идут! В деревню поедем — в колхозе станешь работать, хлеб для фронтовиков растить. Я в деревню к Андрюшиной сестре решила ехать, не дойдет, поди-ка, туда немец... Не хочешь в деревню — в эвакуацию собирайся, не перечу я, на заводе работай. Либо в госпиталь ступай, за ранеными ходить. Не слушает! На фронт и на фронт...