Вдова - [67]

— Дурной ты мой!

Марфа кинула узелок на перрон, подхватила на руки сына, прижала к груди.

— Не забывай мамку-то, слышь, Кузя? Дрянная я, нестоящая, а все — мамка. Может, скоро воротишься. А не свидимся больше, так не забывай.

Кузя стих, обхватив Марфу за шею. Казалось, не расцепит теперь Марфа его ручонки. Но Марфа негромко, с непривычной ласковостью, велела:

— Отпусти, сынок.

Кузя отпустил и заплакал, Марфа подала его в вагон, Дора подхватила, поставила на пол, ладонью вытерла щеки.

— Не плачь, Кузьма. Ты ведь будущий солдат, а солдаты не плачут.

Но будущий солдат громко всхлипывал, порываясь вывалиться из вагона.

Марфа кинула узелок в вагон.

— Одежа тут ему на первый случай. Ну, бабы, прощайте.

И потянулась целоваться. Дарья наклонилась к ней с высокой подножки. Настя спрыгнула, обняла, потом обратно влезла — поезд уж сколько раз гудел, вот-вот тронется. И с другими бабами — все ее тут знали, в Серебровске — расцеловалась Марфа. Дора, оттеснив Кузьму в глубь вагона, простилась с Марфой последней.

— Если что, — сказала Марфа, — в детдом сдайте парнишку. Живут другие, и мой проживет.

— Не сдам, — сказала Дора. — Привезу тебе твоего мальца. А в эвакуации буду ему временная мать, так и знай.

У Марфы заволокло влагой суровые, не приученные к слезам глаза, и что-то вроде хотела сказать она, да паровоз как раз пронзительно загудел и нехотя, медленно тронулся, трудно провернулись колеса, сдвигая с места застоявшийся эшелон.

— Мамка! — закричал Кузьма, кинувшись к двери вагона.

— Дору-то, Кузя, матерью зови, — приказала Марфа сквозь слезы. — Отца нету, так при двух матерях вырастешь...

Марфа сорвала с головы платок, вытерла глаза и махала им вслед эшелону.

— Ни пуха вам, ни пера! Скорей воротиться!..

2

Темно в вагоне. Серый сумрак скудно сочится через крохотное оконце, прорезанное в стенке теплушки. От топящейся буржуйки растекается по вагону живительное тепло. В крышу колотит осенний дождь, пробивается в щелки между старыми, усохшими досками. Люди в полумраке сдвигают теснее убогие постели, уползая с тех пятачков, на которые попадают дождевые струи.

— Где ж теперь Ольга? — громко говорит Дора, пытаясь завести разговор. — В училище ее послали либо прямо на фронт?..

— Летчица ведь она.

Растворяются в сумраке слова. Стучат колеса на стыках. Тревожно. Тоскливо. Не хочется говорить...

Дарья сидит на сундучке недалеко от печки, прижав к груди спящую Варю. Убегают из-под колес несчитанные километры. Нескончаемые и унылые, как этот осенний дождь, тянутся мысли.

Говорят, в Сибири уже зима. К Уралу, говорят, подъезжать станем — и холода начнутся. Кто нас там ждет, в Сибири морозной? Где жить с ребятишками?

Свекровь Доры Ефросинья Никитична, обняв одной рукой Сережку, а другой — Кузю, рассказывает сказку.

— В одном царстве, в светлом государстве жили старик со старухой. И был у них сынок, ростом мал, а сам храбрый да крепкий. Холоду не боялся, голоду не сдавался, и какие-такие бывают слезы — знать не знал. Вот раз и говорит ему дед...

Митя с Нюркой стоят перед Ефросиньей Никитичной, глядят в ее сморщенное лицо. Сережка с Кузьмой прижались к старушке, слушают сказку о храбром мальчике.

Грубо, жестко стучат вагонные колеса, пол резко вздрагивает на стыках, текут по хилым стенкам дождевые ручейки. Дарья гонит прочь мрачные мысли, боясь, что с печали пропадет в грудях молоко. Тогда уж Варюшке худо будет. Да что теперь... Думай не думай — вчера не догонишь и от завтра не уйдешь.

Но тревожные мысли — хуже комаров, нипочем ты от них не избавишься. Только одну отгонишь, неведомо откуда другая является.

От Василия месяц целый письма не было. Где он? Жив ли? Этакий путь огромный немец прошел. Каждое поле, прежде чем врагу досталось, кровью полито. Может, и Василий уж...

И вдруг вспомнилось Дарье, как в первую брачную ночь с Василием в недостроенном срубе померещился ей запах сырого дерева — тот же, что был во дворе, когда старик Родион строгал доски на материн гроб. Испугалась она тогда, посчитала тревогу свою за недобрую примету. Неужто теперь, через девять лег, суждено той примете сбыться?

— Настя, достань баян, — просит Дора. — Тишина у нас в вагоне нехорошая.

— На сердце сумно, — нехотя отзывается Настя.

— У всех — сумно. А ты возьми баян да размечи в осколки кручину-то.

Настя нехотя отстегивает крышку потрепанного футляра, достает баян. Пальцы вяло перебирают белые пуговки. Играет — не играет, а все — живой звук, и, словно баранка в руках шофера, поворачивает баян Дарьины мысли на другой путь.

Да что ж я себя до времени страхами пустыми извожу? Может, удачливым окажется мой Вася, через все бои пройдет, невредимым воротится, либо раненым, пусть хоть раненым, это ничего, без ноги, без руки, ходить буду за ним, как за ребенком малым... Только бы воротился.

Настя резко, не с весельем, а будто со злостью, разводит мехи, и баян в полный голос выговаривает довоенную песню про то, как вдоль по улице идет вслед за метелицей милый. Дора первая запевает. Давно рассталась Дора с бригадирским званием, да видно не звание — душа у нее была такая, бригадирская, не могла Дора с холодным сердцем глядеть, как люди киснут. Работа была — на работу водила девчат своих бодро да весело. Нет работы — песню звала осилить грусть и беду.