– Слушай! – Ира посмотрела на допитый ликёр. – Давай ещё по порцейке. Ну, я и клуша! Ты же готовый рецензент, учить не надо, всё знаешь. Входи-ка ты в моё предприятие в долю, всяко больше будешь зарабатывать, чем в своём лесбиянском журнальчике.
– Я несколько не готова к танцам, – сказала Серафима, – Предложение, конечно, любопытное, но мне надо подумать…
Её перебил телефонный звонок. Ира достала из сумочки мобильный.
– Да, Серёжа, ты уже в гостинице? Про издательство расскажешь, когда приеду. Я встретила одну давнюю знакомую, между прочим, она работает в поэтическом журнале. Мы приедем вместе. Что значит устал? Фройлян желают поебаться. Вот так-то лучше, милый. Закажи шампанского, скоро будем.
– Поехали, Симка, – сказала Ира. – Утром по делу договорим.
Cерафиме снилось канцелярское присутствие в Курске. Здание было казённое, с жёлтыми стенами. На плацу уныло маршировали солдатики и по команде грозного фельдфебеля монотонно отдавали честь соломенному пугалу. Было зябко.
Посреди обширной залы коллегии седой редактор в засаленном сюртуке тряс зажатыми в кулак листками, исписанными размашистым почерком, и сердито говорил кому-то в угол: – Что же вы это, милостивый государь, в Гоголи всё метите? А унитаз кто починять будет?
– Не извольте беспокоиться, Харлампий Мефодьевич, – отвечал ему прозаик. – Я бы уже давно починил, только вот Захар, посланный за запчастью, как сквозь землю провалился. Запил, видно, подлая душонка.
– Гоголи всё да Кукольники, – удручённо повторил редактор. – Тургеневы, прости меня, грешного, Иван Сергеевич. А мне посрать терпеть уж мочи нету. Что же, батенька, прикажете на плац бежать, перед народом голой жопой простоволоситься? Я вас спрашиваю, Сумароков вы недоделанный.
– А вы, барышня, что здесь делаете? – редактор посмотрел на Серафиму, притулившуюся у высокого ромбовидного стола. – И почему с порожней головой?
– Ломоносова я, – пролепетала Серафима, едва дыша от страха. – Однофамилица. Серафима Михайловна. Михайла Серафимовна. За папеньки покойного пенсией пришла, в девках засиделась, бедствую, на пропитание не хватает.
– Шасть её, шасть! – закричал из угла прозаик. – Пиздит она всё, нехристь окаянная. Я её блядскую наружность насквозь вижу…
Серафима вздрогнула и проснулась. Рядом мерно вздымались иркины сисяндры, на самом краю постели, посапывая, спал Сережа.
– Уж не знаю, какой он писатель, – подумала Серафима. – Но в ебле точно не орёл. Опохмелиться, что ли?
Голова, как всегда с недоёба и перепоя, потрескивала. Спать больше не хотелось.
Серафима поднялась, оделась и допила остатки шампанского. Она выкурила утреннюю сигарету и растормошила Иру.
– А? Что? Сколько времени? – забормотала та спросонья.
– Начало восьмого, – сказала Серафима. – Я пойду, мне домой пора.
– Ладно, – сказала Ира. – Возьми на столе визитку, там все мои координаты. Как надумаешь, напиши.
– Тебе их не жалко? – спросила Серафима.
– Кого? – Ирка потянулась как кошечка. – Мужичков? Чего их жалеть, козлов облезлых?! Только и норовят свой аппендикс в какую-нибудь дырку засунуть.
– Я про графоманов говорю, – сказала Серафима. – Стараются же люди, пишут, страдают, мучаются, может, их писанина единственный луч света в серой жизни в родных мясоедовсках и трипердищевых. Я ты им серпом прямо по яйцам.
– Я по будням не подаю, – сказала Ира. – Лучше бы жизнью жили, а не хуйнёй страдали. Народонаселение плодили, а то ёбарей скоро из Китая импортировать начнём. Симка, на раз-два-три отъебись! Спать хочу, созвонимся.
Вернувшись домой, Серафима первым делом сварила крепкий кофе. В кухонном шкафчике стояла маленькая бутылочка коньяка. Почему бы и нет, подумала Серафима, до понедельника всё выветрится. Утреннее шампанское бурчало в животе. Как там мужчины говорят: шлифануть… Отнаждачить, простолярить, какие ещё варианты есть в великом и могучем русский языка.
Серафима налила рюмку и выпила залпом как водку. Коньяк был испанский, но приятный.
«Ваше здоровье, мадемуазель! – сказала Серафима и выпила ещё рюмочку. – Вот тебе и стало за тридцать. Можно подводить итоги, как сказали бы те же мужчины».
– Какие итоги, простокваша? – засмеялась она сама себе. – Тебе не кажется, что твоя жизнь катится как колобок по слегка наклонённой поверхности, причём кто и зачем её наклонил, совершенно непонятно.
– Не кажется, – сказала Серафима. – Это так и есть. И что же теперь мне пукать фиолетовыми пузырьками от осознания, как я всё удачно понимаю.
Она посмотрела на бутылочку. Коньяка было предательски мало.
– Блядь, сейчас пойду в магазин, куплю вьетнамского шнапса и нажрусь как обезьяна, – разозлилась она.
– Ну, пойди, – сказала Серафима. – Ну, нажрись. Можно подумать, что поверхность выровняется, и колобок начнёт попрыгивать к небесам, нарушив земное тяготение.
Она принялась изучать содержимое кухонного шкафчика. Травяной ликёр, откуда он у меня, странно, я не помню, чтобы покупала. Ну, не важно, тридцать восемь градусов, сойдёт.
– Заведи себе ребятёночка, – сказала Серафима. – Если на мужа надежды нет.
– От кого? – засмеялась Серафима. – Моя любовь к узкоглазым имеет известные границы. И потом я столько фармацевтики в себя засунула за эти годы. Зато ни одного залёта. А ничего, кстати, ликёрчик, цепляет.
