Раз Онегин невзначай сунул хуй в английский чай.
Сразу стало всё по новой: хуй – английским, чай – хуёвым!
– Напишем в предисловии, что это случайно обнаруженная фраза Даниила Хармса, – убеждала она Педрилу. – Мол, двадцатые годы, революционная романтика, свободная любовь в духе Коллонтай и так далее. А то от этой «свеча горела на столе…» уже зубы сводит. Тётки в восторге будут, клянусь!
– Да как-то, блин, боязно, – отнекивался Самсон. – Не наш формат…
– Самсон! Будь ты хоть раз в жизни мужчиной, – безжалостно сказала Серафима. – У меня в октябре день рождения, вот и поставь в октябрьский номер. Или увеличивай мне зарплату, а то уволюсь.
– Без ножа режешь, – сказал Педрила. – Ладно, рискнём.
«Пойду-ка, пожалуй, прогуляюсь, – решила Серафима. – Дождя вроде нет».
К сожаленью, историю взаимоотношений Онегина и английского чая их читательницы так и не узнали. Фрау Марта, дражайшая супруга Педрилы, которая была старше мужа всего на каких-то двадцать четыре года и на деньги которой, собственно, содержался журнал, вычеркнула крамольную фразу из гранок, а Самсон в течении недели отгребал таких пиздюлей, что ужаснулись бы и узники Дахау.
Фрау Марта была злым гением их небольшого редакционного коллектива. Кадровая сотрудница «штази», удачно поторговавшая оружием, пока честные немцы с обеих сторон ломали Берлинскую стену, по-своему искренне любила и мужа и изящную словесность. Она полагала, что век русской поэзии закончился примерно на Окуджаве и Бродском, и, пожалуй, ещё немножко Белла Ахмадулина и взбалмошный в молодости Евтушенко. Самсон с женой не спорил. Чего тут спорить. Русским языком фрау Марта владела безупречно, сказывался длительный опыт борьбы за мир во всём мире, и запретную его часть, так любимую Серафимой, тоже знала отменно. Мужа Педрилой она как раз сгоряча и назвала, а Серафима просто запомнила.
Она приезжала в редакцию по четвергам, её маленькие чёрные глазки буравчиком пронизывали сотрудников, слов больше не требовалось, на рабочих местах царил образцовый порядок, в головах ровные шеренги нужных мыслей, она запиралась в кабинете Самсона с хозяйственницей Нонкой Изольдовой, сорокалетней бывшей певичкой из калининградского кафешантана, залетевшей в своё время от немецкого моряка, в связи с чем сумевшей перебраться в Германию и теперь воспитывавшей своего придурка в одиночестве, поскольку моряк где-то сгинул, и выматывала Нонке душу подсчётами израсходованной туалетной бумаги и выпитой из кулера воды. В редакционной комнате меж тем стояла могильная тишина, иногда нарушаемая жалкими вздохами Нонки.
«Ебут её там, что ли?!» – злорадно думала Серафима.
Наконец фрау Марта возвращалась к народу и милостиво разрешала Самсону: «Выплати жалованье». Зарплату в их журнале платили еженедельно, что сильно украшало её копеечный размер.
Серафима, не торопясь, шла по пустынному в рабочий полдень центру Магдебурга. Красивый город, особенно после десяти вечера, тевтоны выключают свет и ложатся спать, гулять среди погруженных в темноту готических зданий одно наслаждение.
Еженедельные финансовые инъекции очень помогли правильно построить бюджет, и эти десять лет Серафима сумела прожить, почти не прибегая к помощи родителей. А случавшиеся порой заказы на перевод технической документации были как манна небесная. Серафима раз в два года могла позволить себе съездить на море. Скромно, в Румынию, но и в этом были свои плюсы: работяги молдаване после бутылочки другой местной ракии с удовольствием мяли её телеса.
«Говорят, Албания открылась для туристов, – подумала Серафима. – Там вроде тоже море. А этим чучмекам вообще похуй кого драть, лишь бы шевелилась».
– Сима, Сима, Серафима! – раздался высокий пронзительный голос. – Плывёшь как уточка по просторам фатерлянда и старых знакомых не замечаешь.
– Боже мой, Ира! – воскликнула Серафима. – Сто лет тебя не видела! Что ты здесь делаешь?
– Я здесь, между прочим, по издательским делам, – невысокая, чуть полноватая брюнетка в обтягивающем кожаном костюме подошла к ней. – Здравствуй, дорогая! Как я рада тебя видеть.
Они расцеловались.
– Пойдём, – сказала Серафима. – Тут недалеко есть симпатичное кафе. Всё мне расскажешь.
Ирка Гусарова, однокурсница Серафимы и першая наперсница в посещениях вьетнамского общежития по кличке Ира Пединститут, имела в годы обучения репутацию конченной пробляди и репутация эта была вполне заслуженной. Получив диплом, Ира, ничтоже сумняшеся, продолжила поиск сексуальных приключений, в результате чего была застукана директором школы в физической лаборатории распятой между двумя десятиклассниками, один из которых натягивал любимую учительницу в зад, а второму она с восторгом исполняла «французский поцелуй». В глазах директора на долю секунды мелькнуло сожаление, что он не может присоединиться к акробатической группе, так, во всяком случае, показалось Ире, но педагогический опыт и высокие моральные устои возобладали и Иру с треском уволили.
– Я помыкалась без работы, – сказала Ира. – Потом с годик пожила на содержании у одного татарина, но уж больно ревнив был, сморчок хренов, да и жадноват. И когда я пациента с себя сбросила, мне пришла в голову простая и гениальная мысль как зарабатывать деньги.
