Русское военное начальство вызывало военнообязанных на родину. От тети Ани пришла телеграмма: «Возвращайся. Анна».
Доктор права съездил в Остенде и привез оттуда тревожную весть: в Голландию и Люксембург поезда отменены, во Францию билеты разобраны, английские крейсера не выпускают суда из Остенде в море. Доктор права поехал через Германию.
На немецких станциях один и тот же голос читал указ или манифест, а множество голосов кричало и пело.
Аахен на рассвете безмолвствовал, но раздалось «ура», и вслед за «ура» со всех концов города донеслись дикие хоры, как будто одна улица вопила «Германия превыше всего», другая — «Стражу на Рейне», третья — «Отечество, спокойно будь», и все песни сливались в общем вопле.
Ганновер тоже кричал и вопил, хотя в эту раннюю пору в Ганновере обычно бывало тихо.
Дневной Берлин поражал зловещей тишиной, но лакеи в дверях отеля, где между поездами профессор останавливался, провожали русских ироническими возгласами: «До свидания в Варшаве!», «До свидания в Петербурге!»
На станции Ландсберг профессора сняли с поезда и привели в набитое русскими помещение, показавшееся задержанным подземным казематом.
Профессор предъявил документы.
Офицер им не поверил:
— Чем вы докажете, что не занимаетесь шпионажем? Может быть, вам известен шпион в кофейном котелке, выдающий себя за русского ученого?
Перед профессором открыли дверь в соседнюю камеру.
— А, и вы здесь, — развеселился доктор права, — любопытно, чем все это кончится?..
— Как чем? — буркнул доктор исторических наук, — извинившись, отпустят. Не сомневаюсь.
— Gut, meine Herren![6] — заявил, как бы подтверждая, немецкий офицер, — вы себя легитимизировали.
«Легитимизированных» русских повезли обратно в Берлин, но довезли до Кюстрина, а там построили по пяти в ряд и погнали через темные крепостные рвы и валы на кюстринскую гауптвахту, где в час, предусмотренный ее внутренним расписанием, русским разрешили опустить койки и лечь.
На следующий день, как все свободные пассажиры, русские в порядке живой очереди взяли билеты в Штеттин, но согласно взятым билетам, его достигнув, вновь превратились в арестованных.
На дальнем пути Штеттина-главного, помогая прикладами, их втиснули в немецкие вагоны четвертого класса, и все они торопливо упали на лавки или на колени к незнакомым, или, сжатые коленями, остались в проходах, или взгромоздились на спинки лавок и залезли под лавки; и все задыхались от жары и духоты, и всех мучила жажда, но никто не решался открыть окно и не смел на остановках выйти из вагона, в котором так удачно занял место.
И все же смельчак нашелся.
С 1905 года этот питерский рабочий не бывал дома и теперь ехал «взглянуть — как там без него Россия».
До самой ночи немецкая «кукушка» тащила четвертый класс то к спасительному штеттинскому порту, то безнадежно толкала к Штеттину-главному. Она останавливалась и снова двигалась, обливаемая электрическим светом или погружавшаяся в сумрак тусклых путей, и снова останавливалась. И вдруг пахнуло влажной свежестью: рабочий стоял около вагона у опущенного окна:
— Кто хочет воды?
К нему потянулись руки с пустыми бутылками. Рабочий наполнял их и возвращал.
Однако в эту ночь русские до моря не добрались.
На станции Штеттин-Бойня их встретили мясники в забрызганных кровью халатах: «Ваш броненосец потоплен!», «Ваша Либава горит!», «Сюда везут пленных казаков!»
Русских привели в разделенное железными перегородками одноэтажное здание без потолка. Загородки слева и справа разделял коридор. Каменный его пол прорезали желобки для стока нечистот.
Здание оказалось грандиозным свинарником, готовым не столько к приему общественных деятелей, педагогов и коммерсантов, сколько животных, осужденных на казнь.
Профессорам предоставили отдельный хлев.
— Прошу, — сказал доктор права, предлагая доктору истории войти первым.
— Прошу, — сказал доктор истории, пропуская доктора права.
Конвоир подтолкнул профессоров, оба вошли в загон одновременно и поспешили опуститься на солому.
— А помещеньице-то, извините, для свиней, — не без ехидства заметил доктор права, легко устраиваясь в загородке.
Доктор исторических наук наконец-то продвинул свои ходули за желоба в коридор.
— Бойни — последнее слово техники.
— Я предпочел бы старую гостиницу с периной и гейдельбергским замком в художественной рамке.
— Обратите внимание на систему моечных кранов.
— А вы заметили подозрительную жижу в желобах?
Историк с трудом втянул нижние конечности в загородку.
— Солому нам постелили свежую…
— Весьма сожалею, что отсутствует корыто с отрубями…
— Милостивый государь…
— К вашим услугам…
— Я не позволю…
— Я не разрешу…
Профессора уже не лежали и не сидели, а — кипяток и желчь — подпрыгивали на соломе и наскакивали на оппонента.
— Организованность, достойная подражания.
— Герр лейтенант превыше всего.
— Гёте!.. Бетховен!.. Дюрер!..
— Штакальберг!.. Майендорф!.. Каульбарс!..[7]
— Земля наша обильна, но порядка в ней нет!
— Миф о варягах создан варягами!
— Вам всегда не хватало юридического мышления…
— Ваши исторические концепции по меньшей мере наивны…
— Вы не посмеете отрицать величие Моммзена!
— Не Моммзена отрицаю — хлев, которым вы удовлетворены.
