Василий Шукшин: Вещее слово - [171]

И, конечно, боялась «опозориться», вся зажалась. Вася, видя мою растерянность, помогал мне освоиться – скупо, по—мужски, несуетливо. На следующий день он повел меня по деревне. Показывал школу, где учительствовал, место, где стоял дом, в котором родился. Во всем этом не было нарочитости, «экскурсионности». Я не подметила в нем никакого волнения, может быть, потому, что сама была стеснена. Вообще, в той поездке меньше всего было «экскурсии». И его, и меня не отпускали внутренние, личные проблемы.

В первый вечер было ясно, что Васе нужно поговорить с матерью. И после ужина Наташа задорно так, легко сказала:

– Слушай, а пойдем ко мне!

Мы пошли в ее дом, который стоял почти что рядом, напротив. Она напоила меня еще чаем и уложила спать. Я была уверена, что Вася останется у Марии Сергеевны – ведь мы не женаты, а дело—то происходит в деревне. Но где—то за полночь я услышала скреб в оконное стекло, и пришел Вася.

Постепенно в доме у Марии Сергеевны «потеплело», я, кажется, «пришлась». Во всяком случае, в письмах к сыну мать сетовала на сложности наших отношений и увещевала его, мол, «надо бы с Викой». Об этом мне стало известно только недавно. И когда на следующий день она собирала нас в баню, температура была уже совсем другая.

На второй или третий вечер в доме были гости – родственники, односельчане. Вообще—то нельзя сказать, чтобы мы ходили от стола к столу и что торжества к приезду земляка не прекращались. Большую часть времени Вася проводил дома, много говорил с матерью, хотя уединились они всего один раз, в первый вечер. Но принять гостей по поводу приезда сына, конечно, было нужно. Не то что нужно, а просто необходимо, это было именно тем воздухом. Гостей было не очень много, это не было то шумное застолье, к каким я привыкла в доме своего отца. Собрались близкие люди – посидеть, поговорить. Не было реплик типа – «Вась, ну как ты там? Ну, Васька, рассказывай!» Не помню, чтобы кто—нибудь «перебрал». Говорили о своем, а свое – в Сростках. Шла спокойная, достойная беседа. Но я в ней не могла принять участия, я не знала того, о чем говорили эти люди.

В какой—то момент мне показалось, будет лучше, если я тихонько уйду. В моем положении предлог был куда как хорош. Я выбралась в другую комнату и прилегла. Через какое—то время, так же тихонько, думая, что я сплю, в комнату пробрался Вася:

– Ты не спишь? Я думал, задремала… Ты что, из—за пальца ушла?

– Какого пальца?

– Ну, у мамы, когда суп раздавала, палец в тарелку попал.

– Да ты что, Вась, устала просто немного. Какой палец? Я и не заметила вовсе.

Это была правда. Я не видела этого «пальца». Он же увидел, заметил, матери, разумеется, не сказал ни слова, ни тогда, ни позже.

– А, ну, отдыхай… – Вася поцеловал меня и вернулся к гостям.

Только мы сели в самолет, который должен был приземлиться в Москве, Вася весь внутренне подобрался, сосредоточился, ушел в себя. В самолете мы почти не говорили. Мрачные мысли не отпускали его до конца полета. Так Василий Макарович Шукшин перелетал из одного мира в другой.

Когда мы вернулись из Сросток, я начала получать письма от Марии Сергеевны и Наташи. К сожалению, не я первая отправила письмо. За то себя корю. Одно могу сказать с чистой совестью, ни одно их письмо не осталось без ответа и ни одна просьба не осталась невыполненной…

* * *

…Кате исполнилось семь лет. Были гости – детишки резвились в комнате, а взрослые, как это часто бывает, сидели на кухне. Обычное праздничное застолье, гости – скорее не друзья, а родители Катиных друзей. Общие разговоры. Так можно просидеть и час, и десять часов. Пришел Вася. На Катин день рождения он приходил всегда, когда мог. Когда не мог, приходили его открытки или телеграммы. В этот раз мы не ждали Василия Макаровича, незадолго до того он сообщил нам, что уезжает в Болшево (Дом творчества кинематографистов). Но вдруг раздался звонок в дверь, и на пороге вырос Вася.

Видно было, что ему очень хотелось побыть с дочерью, он часто уходил из кухни, шел в комнату, где играли дети. А Кате, понятно, важнее было другое – кто выше прыгнет и громче взвизгнет, она наверняка и думать забыла в тот момент, что взрослые вообще существуют. Видно, игра пошла у них там по—крупному – задвигались стулья и еще что—то. Вдруг на кухню вбегает моя запыхавшаяся дочь со сбитым на сторону бантом и, ни на кого больше не глядя, обращается прямо к Васе:

– Папа, помоги нам передвинуть кресло.

Она в первый раз назвала тогда Васю «папой». Обычно бывала с ним сдержанна, настороженна, насупится и забьется в угол, а то еще в шкаф заберется, и никакими силами ее оттуда не вытащишь. К сожалению, это естественная реакция ребенка на отца, который приходит, уходит, шлет письма… Несколько лет я просила Василия Макаровича не говорить Кате, что он ее отец. И это вовсе не была месть или наказание ему, а защита маленького сердца.

Позже, когда Василия Макаровича не стало, я повесила на видное место его портрет. Тогда я чувствовала эту необходимость. Для дочери.

Разрешился тот запрет весьма комично. Было лето, Катя с моей мамой были на даче, которую мы снимали. После рабочей недели я собиралась поехать к ним на выходные. Неожиданно – как, впрочем, бывало очень часто – появился Вася и попросил отвезти его к Кате. Мы приехали в поселок Дачное. После обычных приветствий я сразу уединилась в дальней комнате, поскольку мне нужно было закончить работу, мама принялась на кухне разбирать покупки, а Вася схватил Катю и отправился с ней в сад. Пробыли они там долго, а когда вернулись, Василий Макарович принялся расхаживать по комнате, мрачно поигрывая желваками. В этом ничего удивительного не было, так ему легче думалось. Мне же нужно было вычитать, наконец, рукопись. И тут я слышу его вопрос: