Василий I. Книга вторая - [23]

— Соответственно этой грамоте и поступлено у Витовта с твоим боярином…

Усмешка тронула морщины возле круглых глаз владыки, пробежала мимолетно по тонким губам в проседи усов. Сухая рука нервно перебирала четки на золотом набалдашнике тяжелого посоха.

Василий все видел. Молчал. Глаза уставил в бороду митрополита, пышно растекшуюся по груди. А все видел: и усмешку, и трепет пальцев в перстнях на четках и посохе. Многоумен его преосвященство, велеречив. Многодумен и многосмыслен. Всего много: знаний, опыта… а души? Но при чем — душа?.. В таких делах не ее повелением руководствоваться надлежит, но законами разума всеобъемлющего. Востри разум, слушай, думай, князь. Молчи. И молись про себя: «Господи, прости меня, грешного! Преподобный Сергий, помоги мне заступою твоею!»

— Много, говорят, было на Руси при Владимире Святом, при Андрее Боголюбском хазаров, иудеев, ляхов да берендеев, а как татары пришли, их ветром сдуло, сбегли, бросили нас в беде. За что же Витовт их привечает? Негоже он поступает, так скажу!

Это опять Данила не утерпел, встрял с возражением.

— Нет, боярин, гоже!

В голосе святителя появились грозные нотки. Он снова повернул в луче солнца крест с прозрачным граненым камнем. Аметист, виноградно-синий в тени, полыхнул, пролился багровым светом. Василий вдруг, вспомнил, что этот камень хранит от пьянства. Едва не засмеялся: зачем такой талисман священнослужителю? Робость перед митрополитом прошла.

— Однако, святитель, знаем мы, что до нашествия безбожного Востока Русь святая первейшая из всех держав Европы была, не имела равносильных супротивников. Не только была больше всех, крупнее даже, чем держава Карла Великого, но и по государственному устройству слыла наипервейшей. Когда мы с Данилой из Сарая шли, видели остатки русских застав и в Таврии, и в предгорьях Карпатских. Славна, богата и просвещенна была Русь.

— Верно говоришь, великий князь! Я рад, что чтишь и знаешь ты прошлое отчизны своей. Похвально это. Все русские князья в дотатарские времена оказывали любовь к просвещению необыкновенную. Еще вся Европа коснела в глубоком невежестве, а просвещенные князья читали по-гречески и на латыни, как и на староболгарском[14]. В то время, как в Европе повсеместно гнали и били евреев, наш Феодосий Печерский по ночам ходил из своего монастыря в Киев в еврейские кварталы, чтобы обратить неверных в православие, лаской и милосердием на них воздействовал. Так и мы. любым пришлым людям должны быть рады, как возрадовался ты, Василий Дмитриевич, трем ордынцам, крещенным нами, и впредь так должно поступать.

— Однако, — вставил Василий, к удовольствию Данилы, — пришлым людям не должны мы все же давать верховодить ни в мирском, ни в ратном, ни в ином каком важном для державы деле.

Киприан согласился:

— Истинно так. А инак поступать только в том случае, если они примут православие, и примут его нелицемерно. Этим мы и должны быть озабочены, а не тем, чтобы «дланью» — экое непотребство, а еще родный племянник святото Алексия!.. — Киприан метнул сердитый взгляд на Бяконтова. — И еще зело щадительно обошелся Витовт Кейстутович с твоим, великий князь, рабом худоумным; думаю, что и церковь православная кару на него свою наложит.

Это была прямая угроза, и Данила не посмел больше перечить. Василий попытался хоть как-то утешить его, сказал по-свойски, как некогда:

— Нам ли с тобой, Данила, поскитавшимся немало по чужим странам, по неведомым землям, не знать, что в каждом краю свой обычай и не приходит чужой закон в другой край, но каждый своего обычая закон держит.

Бяконтов печально мотнул патлатой, заросшей головой:

— Вот и я говорю, что мизинный я человек, нелепый. Однако думаю я своей худой головой, что ни на запад, ни на восток не надобно Руси нашей двигаться, поелику на западе рознь кровавая, а на востоке гнет дикий. — Данила поклонился низко, коснувшись кончиками пальцев навощенных дубовых плашек пола, и вышел из палаты шатким, неверным шагом.

Василий посмотрел на его усталую, узкую и рано ссутулившуюся спину, острая жалость кольнула сердце, хотелось ему остановить, задержать любимого боярина, но он не сделал этого, боясь рассердить митрополита, подумал: «Потом замирюсь».

8

Большая торговая дорога, ведшая из Твери в Москву, редко когда пустовала, часто возникали на ней даже и заторы от большого количества экипажей, повозок, телег. Плетущиеся со скрипом плохо смазанных колес крестьянские возы обгоняли лихие ямщицкие тройки, мимо тех и других ветром проносились верховые, но все покорно уступали дорогу, сходя на ее обочину, великокняжеским бирючам и герольдам. Они гудели в рожки, кричали: «Пади!», требуя освободить путь.

Важный шел поезд из-за моря от немцев. Шестерка цветных лошадей в богатой наборной упряжи везла с большим бережением каптан — крытый возок черной кожи, в котором находилась будущая великая княгиня московская Софья Витовтовна. Огромную ее свиту и верхоконную рынду в железных латах и при полном вооружении возглавлял близкий друг Витовта князь Иван Ольгимантович.

Путь литовской княжны к будущему супругу был небезопасным и нелегким: сначала по немецким землям гужевым способом из Марьина города до Гданьска, потом бурным чужим морем к берегам Ливонии и затем лишь — по Русской земле через Псков, Великий Новгород. Отдельно шел обоз из сорока пароконных телег: Витовт сдержал слово и прислал в подарок приглянувшиеся Василию в Трокайской крепости пушки — арматы и стрельба огненная.