Василий I. Книга вторая - [14]

— Вестимо, одиначеством мир силен… Веника вот не сломишь, а прутья, поодиночке, все переломаешь…

Не понять было, то ли соглашается, то ли возражает Владимир Андреевич, и Василий снова попытался на шутку свести разговор:

— Я ведь тоже не меск легченый. Знаешь, поди, что обручен я с литовской княжной…

Серпуховской никак на это не отозвался, только завозился неуступчиво на полке, шурша смородиновыми сухими листьями. Протянув вниз наугад руку, достал из липового извара-ушатца распаренные пучки душистых трав и можжевельника, подоткнул их под бока и затих. И в самом молчании его чудились Василию протест, вызов.

Данила плеснул ковш разбавленной медом воды на каменку. Пар оттуда вырвался с громким шипением, и боярин сказал Василию на ухо, так что Владимир Андреевич и не видел этого в облаке пара, и не слышал:

— Гонец верхоконный тебя дожидается во дворе.

Василий для виду еще малое время помахал на себя веником и направился, минуя мыленку, в предбанник. Холода не чувствовал, а под ногами была расстелена белая овечья кошма. Нагим и наружу вышел. Забухшая дверь отчинилась со скрежетом и гулом. Стоявшая возле бани лошадь вздрогнула, переступила ногами, и с ее ушей слетел иней. Поблизости, прижимаясь к стене бани и зябко кутаясь в бараний нагольный полушубок, ждал терпеливо гонец. Когда он убрал рукавицу, которой прикрывал красное от мороза лицо, Василий узнал его: это был тот самый холоп, что приезжал с Василием Румянцевым в Москву на посажение.

По-прежнему не чувствуя холода, Василий шел босыми ногами по снегу, как по кошме: «Вот бы меня сейчас иноземцы увидели, дивно было бы им: мужик в тулупе, лицо от холода прикрыл голичкой, а рядом великой князь московский в чем мать родила», — весело подумал, уже догадываясь, что в свернутой трубочкой грамоте содержится известие непременно желательное.

Вернулся в предбанник, сел за стол, сдерживая нетерпение, хватил через край корчаги кисловатого медку, затем только развернул тонкую бересту. «Хотматпшыдор…» Что за бестолковщина?.. A-а, хитро измысленное писание! Василий поменял буквы местами, каждую первую на каждую третью, и прочитал: «Тохтамыш продержал при себе Бориса Константиновича как пленника тридцать дней во время похода в Персию на Тимур-Аксака, потом отпустил, обещая жалованную грамоту. Поспешай, бо по заячьему следу волка не выследить».

Снова вышел на снег, печатая на нем следы босых ног, безмолвно, лишь взмахом руки отпустил гонца. Тот сразу понял, что ответа ждать не надобно, удовлетворенно похлопал кожаными рукавицами, надвинул на брови шапку, сбил иней с крыльев седла, перестал обсвистывать лошадь и сунул левую ногу в стремя. Сильно, видно, закоченел, потому что не сумел сразу взлететь на седло, долго прыгал на одной ноге.

Продолжая удивляться, что не чувствует холода вне бани, Василий подумал, что погода потеплела, но, когда, остановившись босиком на жестком укатанном снегу дорожки, провел рукой по затылку, понял — мороз на дворе по-прежнему крещенский, мягкие пряди волос обросли ледком.

12

Владимир Андреевич возлежал на полке, окутанный паром.

Василий надел кожаные перстчатые рукавички, взял два новых веника. Прошелся богатыми листвой, на Троицу вязанными веничками по дяде с ног до головы, а потом взмахнул высоко, захватив горячего верхнего пару, припечатал оба к животу дядиному, выдохнул одновременно:

— Волоком и Ржевом хочешь володеть?

— О-о-ой! — завыл то ли от ожога, то ли от давно чаемых слов Серпуховской, вскочил по-молодому и по-здоровому, сбежал вниз на прохладный липовый пол: — Волок и Ржева с волостями?

— Да, Волок со всеми переволоками и Ржеву со всеми ржавыми болотами и полями ржи, — шутил Василий, но дяде не до шуток было, он говорил озабоченно и пространно:

— Не моги меня корить, но не откажусь. Ржев давно по праву мой, еще ты на свет не народился, когда воевал я его ратью у взбунтовавшейся Твери, а Волок давно надо отнять у новгородцев, он исконно наш… Дело же такое надо крестным целованием да договором скрепить. Допрежь только попариться надобно. — И он дал знак своим боярам, находившимся в мыленке.

Помня предупреждение дяди, что ему невмоготу шибкое парение, Василий считал банное купание оконченным, а сейчас понял, что для Владимира Андреевича оно только начиналось.

Два дюжих боярина, хорошо, видно, знавшие привычки своего князя, настелили на полок душистого сена, накрыв его сверху холстиной. Владимир Андреевич улегся на спину, прикрыл одной рукой лицо, второй соромное место. Бояре взяли по два веника и начали охаживать Серпуховского, который лежал молча, без единого движения. Василий, сидя внизу на полу, наблюдал с растущим удивлением, даже и обеспокоился, как бы дяде дурно не стало. И бояре, видно, уж притомились, явно через силу усердствовали. А когда, казалось бы, дело к докончанию шло, Владимир Андреевич вдруг закричал сердито:

— Чего заснули!.. Поддайте и лупите!

Бояре, вздрогнув, торопливо зачерпнули из ушатцев медными лужеными ковшами ячного пива, плеснули на спорник, сменили оббитые веники на свежие, заработали с удвоенной силой, а когда наконец Серпуховской жестом руки отпустил их, поплелись из парной медленно, шатаясь и стеная.