Рассказ
Франц ВЕРФЕЛЬ (1890–1945) — австрийский прозаик и поэт, зачинатель экспрессионизма в австрийской лирике, автор ряда антивоенных романов и пьес. В 1938 г. эмигрировал во Францию, в 1940 г. — в США.
1
Я услышал ее от него самого. У этого коренастого рыжеволосого человека было лицо с пористой кожей и сильные руки крестьянина. Глаза его, с зеленоватым отливом, большей частью были опущены, но иногда во взгляде вспыхивал неукротимый огонь, отчего потрепанный жизнью сорокалетний мужчина вдруг становился похож на строптивого мальчишку. По внешнему виду нельзя было угадать в нем католического священника. Он не носил ни белого воротника, ни черного сюртука, — лишь серый спортивный костюм с брюками-гольф и чулками до колен. Когда я увидел его впервые в Париже, костюм этот был уже поношенным. Спустя два года в Америке он отнюдь не стал элегантнее. Мы виделись в Париже мельком. И хотя тотчас вызвал во мне явную симпатию, мы не сблизились. Дело в том, что мне советовали не слишком доверять капеллану Оттокару Феликсу…
Недоверчивость — одно из самых ядовитых ночных растений политической эмиграции. Ни один эмигрант не доверяет другому, а если б и мог, то показался бы подозрительным самому себе, ибо душа его удручена и бесприютна. Кто этот австрийский капеллан? — спрашивали все. Почему оставил свою страну? Никто о нем ничего не знает. Он не известен как борец с нацистами ни словом, ни делом. Австрийское духовенство после аншлюса заключило с ними мир. А не партийный ли лазутчик этот чудной священник в гольфах, задача которого, может быть, кроется в том, чтобы шпионить за нами? Как он перешел границу? Кстати, недавно его видели на Рю де Лилль, а на Рю де Лилль находится немецкое посольство.
Я считал все эти пересуды чистейшим вздором, тем не менее избегал его. Но когда он внезапно появился в моем номере в отеле Хантере в Сент-Луисе, я почувствовал неожиданную радость. Это было недавно, поздней осенью 1941 года. Накануне вечером я читал доклад, в котором, говоря о кризисе современного человечества, пытался доказать, что важнейшая причина наших бедствий — утрата веры в Бога. Капеллан Феликс, бывший в числе моих слушателей, сдержанно похвалил доклад и сказал, что я на верном пути, а если и дальше буду следовать по нему, то еще глубже постигну тайну нынешней безысходности. Он был бледен, выглядел усталым и истощенным. Но когда я, желая помочь, справился о его житье-бытье, остановил меня, резко махнув рукой. У него де есть все необходимое. Еще во время наших немногочисленных встреч в Париже он избегал разговоров о себе и своих личных делах. Таким образом, беседа по-прежнему касалась общих тем, пока вдруг мне не припомнились подозрения в его адрес, открыто высказывавшиеся тогда во Франции в среде беженцев. Сейчас, в присутствии этого человека, они показались мне еще более нелепыми, чем раньше. Но я не сумел себя пересилить. Против воли и вопреки внутреннему чувству я поинтересовался обстоятельствами, вынудившими его покинуть родину.
Он серьезно посмотрел на меня, веснушки и поры его обветренного, честного и открытого лица напоминали чуть ли не оспины. Рыжие волосы ежиком торчали над низким лбом, изборожденным красивыми морщинами. Глаза без ресниц были глубоко посажены, отчего вспыхивавший в них свет казался тревожным.
— Благодарю, — сказал капеллан, — за то, что вы спрашиваете о событиях, которые уже давно позади, а, к примеру, не о концлагерях во Франции, из которых удалось бежать, не о переходе через немецкую линию фронта, не о тайных тропах в Пиренеях — обо всех тех мытарствах, которые, в конечном счете, перенес любой из нас…
— И что же это за события?
Он помолчал некоторое время, потом продолжил, так и не ответив на мой вопрос:
— Да, да, это оттого, что я весь день поневоле думаю об Аладаре Фюрсте. И ваш доклад отчасти тому виной…
Заметив удивленное выражение моего лица, он мягко улыбнулся:
— Он был славным, добрым человеком, этот доктор Аладар Фюрст. И он первым пал в этой большой войне от рук врага, всемирного врага. Никто не знает об этом первом бойце, павшем смертью храбрых, и он не получит медали за отвагу. А это ведь нечто большее, чем просто гибель на войне…
— О какой войне вы говорите? В 1938 году, когда с Австрией было покончено, не было никакой войны.
— О, вы сейчас убедитесь, — кивнул капеллан, — что большая война началась именно тогда… Видите ли, со вчерашнего вечера мне не терпится доверить вам эту давнишнюю историю, то есть буквально вручить ее вам. Понимаете?
— Какую историю? — спросил я.
Капеллан прикрыл рукой свои чувствительные глаза, защищаясь от яркого послеполуденного солнца, которое било прямо в окно, выходившее в большой Сент-Луисский парк.
— Это история об одном еврее, который не пожелал бесчестить имя Божие, — сказал Феликс довольно тихо и добавил немного погодя: — Это правдивая история о поруганном и восстановленном кресте…
2
Патер Оттокар Феликс исполнял должность приходского священника в селе Парндорф, расположенном на севере Бургенланда между цепью лесистых холмов и протянувшемся далеко на юг Камышовым озером, на котором стоит Нейзидль. Бургенланд, обязанный своим названием множеству средневековых бургов, венчающих на юго-западе его высоты, — новейшая, беднейшая и во многих отношениях страннейшая провинция Австрии. До первой мировой войны она относилась к Венгрии, которой пришлось по Трианонскому мирному договору ее уступить. Это типичная пограничная область, где смыкаются Венгрия, Словакия, Югославия и Австрия. Соответственно и состав населения в ней весьма пестрый: венгерские помещики, австрийские крестьяне, словацкие батраки, еврейские торговцы, хорватские ремесленники, цыгане и, наконец, трудно определимое племя куманов-половцев, выплеснутых в XVII веке волной турецкого нашествия.
