Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [45]

Неизвестно, считал ли Гроссман себя когда-либо «гражданином мира». Интернационалистами же именовали себя в 1920-е годы не только «еврейские юноши». Хотя бы потому, что интернационализм – обязательная компонента официальной идеологии СССР.

Что до «соплеменников», так с учетом вышесказанного нет оснований сомневаться: Гроссман «близко принимал к сердцу их обиды», потому как был лично оскорблен проявлениями антисемитизма. Именно в 1920-е годы.

Правда, с итоговым выводом Елиной можно вполне согласиться. Она утверждала, что Гроссман «разительно отличался от тех, кто, вырвавшись из замкнутого пространства черты оседлости географически и духовно, старался стереть ее из книги своей памяти».

Тут доказательства излишни. Другой вопрос, почему Елина формулировала противоречащие фактам тезисы – относительно ассимилированности, «еврейской среды» и т. п. – в качестве истинных, да еще и общеизвестных.

Контекст подсказывает ответ: таково мнение не только Елиной, но и ряда других историков литературы. Формулируют аналогичные тезисы даже Гаррарды, много и плодотворно работавшие с архивными материалами[106].

Совпадения отнюдь не случайны. Есть общий источник – мемуары Липкина. А также его устные свидетельства, воспринятые исследователями в личных беседах с мемуаристом.

Как отмечалось выше, большинство сведений, предоставленных мемуаристом, не подтверждается документами, а часто и опровергается ими. В мемуаристике такое отнюдь не редкость. Особого же рассмотрения сказанное им заслуживает потому, что мнимый парадокс осмыслен как реальный контрапункт биографии писателя.

Бердичевский синдром

На исходе 1980-х годов авторитет Липкина был уже непререкаем. Все ли верили его книге, нет ли, но в полемику историки литературы не вступали.

Это закономерно. Утвердилось сформулированное Липкиным же мнение, согласно которому он – не только единственный из друзей Гроссмана, оставшийся в живых, но и «самый близкий его друг на протяжении двадцати с лишним лет».

Липкин сформулировал и описанную выше биографическую концепцию Гроссмана. В мемуарах к базовому тезису подводил исподволь: «Апокалипсис еврейства двадцатого века опалил Гроссмана. Мне известны высказывания читателей “Жизни и судьбы”, что Гроссман как человек и писатель изменился под влиянием гитлеровских лагерей уничтожения евреев и жесточайшей борьбы с космополитизмом в нашей стране».

Мемуарист не сообщил, что за «читатели» формулировали такие «высказывания». Но актуальный тогда контекст подсказывает: речь шла о Ш. Маркише. В февральском номере 1984 года иерусалимский журнал «Народ и земля» поместил его статью «Пример Василия Гроссмана»[107].

Маркиш формулировал тезисы поэтапно. Сначала – относительно довоенного периода: «Еврей по рождению, приобщившись к русской словесности в большинстве своем – речь идет о пореволюционной поре – ощущал себя как писатель вполне и совершенно русским, нисколько и ни в чем не отличным от прочих русских писателей».

Уместно подчеркнуть, что об ассимиляции речи нет. Имеется в виду отсутствие формальных различий. Даже в справочных изданиях – при характеристике советского писателя – определение «русский» относилось исключительно к языку публикаций. Маркиш именно об этом сообщил. Далее он указывал, что изменило гроссмановское мироощущение: «Война и сопутствовавшая ей гибель шести миллионов евреев оживили чувство принадлежности к народу-мученику…».

После чего речь шла о главной книге: «Я думаю, нельзя сомневаться, что этот роман не был бы написан, не перенеси Гроссман ударов судьбы, которые выпали ему именно как еврею. Собственное горе, несправедливости, жертвою которых стал он сам, открыли ему глаза на чужое горе, на боль и муки жертв иных несправедливостей – и он написал обо всем, что видели его глаза, освободившись от шор, и в истоке нового универсального видения лежит его еврейская судьба. Я бы решился предложить это как термин – писатель еврейской судьбы».

Липкин не только читал нелегально распространявшийся в СССР журнал «Народ и земля». Сам за границей печатался, и, кстати, без последствий[108].

Прямо спорить с Маркишем не стал. Даже его статью не упомянул в мемуарах. Пересказал несколько тезисов и далее полемизировал с некими безымянными «читателями»: «Я думаю, что люди, придерживающиеся такого мнения, имеют на то некоторые основания, но они забывают, что Гроссман прежде всего – русский писатель (курсив наш. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.)».

Тут, правда, не вполне ясно, прежде чего «всего» автор романа «Жизнь и судьба» – русский писатель. Уточнений нет. Липкин же утверждал далее: «Прелесть русской природы, прелесть русского сердца, его невыносимые страдания, его чистота и долготерпение были Гроссману важнее всего, ближе всего».

Вновь не уточнено, ближе и важнее чего «всего» стали писателю упомянутые выше «прелесть русского сердца», «русской природы» и т. д. Липкин же настаивал: «Еврейская трагедия была для Гроссмана частью трагедии русского, украинского крестьянства, частью трагедии всех жертв эпохи тотального уничтожения людей. Есть ли в украинской литературе книга, которая рассказала бы о поголовной гибели украинских крестьян в годы коллективизации, как это сделал Гроссман в повести “Все течет”?».