Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [44]

Эвфемизмы были убраны. Если раньше советское руководство считало еще нужным время от времени напоминать, что борется за утверждение идеи патриотизма, отвергая антисемитизм, то в данном случае враг определялся этнически – евреи. Случай беспрецедентный.

Историки спорят о причинах столь откровенной антисемитской кампании: у Сталина давно уже не осталось конкурентов, против которых уместно было бы использовать методы дискредитации, апробированные в 1920-е годы.

Но в данном случае это и не принципиально. Главное, что едва ли не каждая газета постоянно призывала читателей к бдительности[103].

От других послевоенных антисемитских кампаний «дело врачей-вредителей» отличается еще и тем, что изначально главным объектом стали не литераторы. Но им тоже доставалось по ходу – за «антипатриотизм», «космополитизм» и т. п. Объектом критических нападок оказался и Гроссман.

Тон по обыкновению задала «Правда». 13 февраля там была опубликована статья М. С. Бубеннова «О романе В. Гроссмана “За правое дело”»[104].

Политическими обвинениями она изобиловала. Итоговый же вывод формулировался безапелляционно: «Идейная слабость повлекла за собой и слабость художественную».

Одиннадцать лет спустя Мунблит упомянул подобного рода выводы в статье о Гроссмане, написанной для Краткой литературной энциклопедии. Только о главном умолчал: Бубеннов инкриминировал Гроссману избыточное, т. е. художественно не мотивированное, количество персонажей с еврейскими фамилиями в романе «За правое дело».

Антисемитская подоплека инвективы была ясна искушенным современникам. Бубеннов намекал, что Гроссман слишком много уделил внимания евреям – в ущерб всем прочим. Стало быть, постольку не сумел или не захотел правдиво изобразить борьбу русского народа с захватчиками, поскольку чужд ему этнически.

Однако нападки критиков на роман «За правое дело» прекратились уже в мае 1953 года, что было связано с итогом «дела врачей-вредителей». Как известно, вскоре после смерти Сталина всех арестованных объявили невиновными, их признания были официально признаны вынужденными, т. е. полученными в результате применения незаконных методов допроса[105].

На этом также прекратились ранее следовавшие одна за другой антисемитские кампании. Они и стали позже символом заката сталинской эпохи.

Историю романа «За правое дело» Липкин тоже описал в мемуарах. Правда, о «деле врачей-вредителей» не упомянул. А вот антисемитские инвективы Бубеннова характеризовал, в частности отметил, что это «оружие, хотя и не новое, но в советскую эпоху пущенное в ход только в поздние годы жизни Сталина».

Ошибка здесь явная. Впрочем, Липкин моложе Гроссмана на шесть лет, из Одессы в Москву приехал восемнадцатилетним, завуалированные антисемитские кампании, пришедшиеся на его детство и юность, мог и не заметить.

Многие не замечали или не хотели заметить. 1920-е годы большинством историков советской литературы традиционно характеризуются как период, когда в СССР проявлений государственного антисемитизма не было. Так, Елина, анализируя проблематику гроссмановского очерка, напечатанного «Огоньком», утверждала: «Парадокс заключается в том, что мальчик, выросший в ассимилированной семье, рано оказавшийся вне специфической еврейской среды, не воспринявший, казалось, ни мистической религиозности “Иерусалима Волыни”, ни деловитости “еврейской столицы”, ни горького юмора “местечкового” предместья, хотя и стал считать себя гражданином мира (таких еврейских юношей-интернационалистов, как они себя называли, или космополитов, как их, уже подросших, стали пренебрежительно называть впоследствии, добавив эпитет “безродные”), но помнил и о своих соплеменниках и близко принимал к сердцу их обиды».

На самом деле парадокса нет. Он, скажем так, мнимый. Потому что тезисы, сформулированные исследовательницей, не подтверждаются документально.

Нет причин считать Гроссмана «выросшим в ассимилированной семье» и «рано оказавшимся вне специфической еврейской среды». Для ассимиляции родителям его – в условиях Российской империи – надлежало от иудаизма отречься. Крещение принять и соответствующий документ предоставить в официальные инстанции. Что, подчеркнем, не было сделано. Выбор осознанный. Ассимилированность и секуляризованность – отнюдь не одно и то же.

Гроссмана с детства называли Васей, и он взял соответствующий журналистский псевдоним, отделив таким образом химика от автора газетных статей. Но отцовскому предложению – окончательно русифицировать имя и отчество – не последовал. Категорически отказался использовать такую возможность. В официальных документах остался Иосифом Соломоновичем. Выбирал осознанно.

О мере его религиозности нельзя сказать что-либо определенно. Но и «воинствующим безбожником» Гроссман не был.

Трудно судить, воспринял ли он «деловитость “еврейской столицы”». Коммерцией не занимался, так его отец тоже. Однако в иных областях Гроссман был вполне деловит: сумел, обойдя социальные ограничения, на рабфак поступить, стать инженером, ученым, затем журналистом и писателем.

«Горького юмора» хватает в его письмах отцу. Да и не только там. «Местечковый» ли – судить не беремся.