Ваша честь - [46]

[134]. Этот величественный и лишенный излишеств дворец произвел на меня неизгладимое впечатление. Следует заметить, что в Сервере я сделал вид, будто заблудился, и тем самым заставил армию его величества потерять несколько драгоценных минут. Виной всему была виола[135].

Мой наставник из Монтсерратского монастыря дон Нарсисо Касановас[136], который, кстати сказать, этим летом преставился, всегда предупреждал нас, чтобы мы не позволяли себе излишеств в наслаждении художественной эстетикой. (Ты знаешь, что за люди эти монахи.) Однако мысль его была глубже, чем казалось на первый взгляд: он считал, что музыка – изящнейшее из искусств, вечное и мимолетное, как поэзия. Но если нет покоя в сердце… это искусство – тлен. Мне кажется, маэстро Касановас был не прав: и из страданий, и из боли рождается искусство… И вот из моего измученного сердца, которому так не хватает любви, вылилась моя павана[137], посвященная красавице: я сочинил ее и сел писать тебе письмо. Ах, Андреу! Я счастлив своим страданием! Я два дня провел в объятиях девушки, имя которой почти уже забыл (на самом деле я прекрасно помню, как ее зовут, но приплел это для красного словца), и ей ничего не нужно было от меня взамен, кроме поцелуев. Ты представляешь? Иногда я думаю, что человеческая способность к любви бесконечна и что когда-нибудь в одном сердце может сосредоточиться столько любовных мук, что оно разобьется. Такой, Андреу, была эта девушка из Калафа. И я никогда ее больше не увижу! Но она будет жить в моей памяти и в моей музыке: вот преимущество искусства… Этим оно и ценно. Несмотря на переменчивую моду. Доверю тебе тайну, которую не доверял никому и никогда, Андреу: ты же знаешь, как я люблю свою гитару, правда? Звук этого инструмента трогает меня до глубины души, он обладает множеством выразительных средств. На нем я собираюсь сосредоточить все свои усилия. К тому же, по моим наблюдениям, в Европе гитара входит в моду. Вот что: я знаю, что гитара не раскроет мне всех тайн жизни, подобно фортепиано. Возможности этого инструмента слишком ограниченны. А заговорил я о них потому, что сегодня – именно об этом мне и хотелось тебе с самого начала рассказать, – тайком от полковника и не спешиваясь, мне выдалось стать слушателем импровизированного концерта на одной из безлюдных улиц Серверы, где студент играл на виоле. Как же жалобно поет корпус струнного инструмента!.. Я бросил ему монету, послал воздушный поцелуй и пришпорил коня, чтобы никто не видел, что я плачу из-за какого-то напева.

Однако что есть музыка, в конце-то концов? Я сам не знаю: быть может, это способность трогать сердца при помощи различных звуков и тембров. Согласен ли ты с подобным определением? Ах, да какое тебе дело до определений! Ведь, бьюсь об заклад, ты сейчас пишешь новые стихи!

Сегодня, хоть Касарес и храпит, я своротил бы горы. А час уж поздний. Завтра, пользуясь тем, что мы поедем через Лериду, я отправлю тебе письма с почтовыми.

Твой друг Нандо

7

На заседании Аудиенсии как главный судья Уголовной палаты сеньор Пруденсио Сапата, так и прокурор д'Алос блестяще провели допрос свидетелей зверского убийства, совершенного «присутствующим здесь Перрамоном». Из прагматических соображений свидетельские показания были распределены между пятью субъектами мужеского и женского пола. Primo[138] – ночной сторож гостиницы «Четыре державы», главное действующее лицо в развитии событий в соответствии с теорией прокурора. Secundo[139] – камеристка жертвы. Tertio[140] – официант, работавший в вечернюю смену до одиннадцати. Quarto[141] – месье Видаль, профессиональный концертмейстер quòndam[142] Магидельоп Десфлох. Quinto[143] – горничная с первого этажа гостиницы, услышавшая крики камеристки жертвы. В связи с необходимостью поскорее завершить процесс, в соответствии с инструкциями председателя Аудиенсии, было решено, что не имеет смысла отправлять курьера в гвардейское формирование, уже, должно быть, прибывшее в Сарагосу по дороге в Малагу, в рядах которого путешествует юный Сортс, ведь он, будучи лейтенантом гвардии его величества, полностью вне подозрений. Про сеньора Аркса, помощника театрального импресарио, ни одна живая душа не вспомнила, да и кому он нужен, если убийцу уже поймали. В ответ на вопросы судьи и прокурора были получены следующие сведения: Primo ни о чем не имел ни малейшего понятия. Ночью он, по своему обыкновению, крепко спал, «а раз я сплю, то откуда мне знать, кто тихомолком входит в гостиницу, а кто из нее выходит, если они даже не удосужились позвонить, чтобы разбудить меня». Secundo дала интереснейшие показания, поскольку ни по-каталански, ни по-испански не говорила и не понимала. В зале суда не было ни приставов, ни слуг, разумеющих по-французски, так что ее показания ограничились жестикуляцией, из которой можно было заключить, что она видела, как этот garçon[144] (тут она указала на него пальцем) вошел в комнату мадам в десять часов вечера. На самом деле лучше всего ей удалось осушить фальшивую слезу и жестами изобразить сцену обнаружения окровавленного трупа, в точности повторяя собственные крики, которые она при этом издавала. Впрочем, вышло все отлично. Камеристка была страх как довольна тем, что ей наконец удалось избавиться от этой ненасытной пожирательницы мужчин. Она уже договорилась с месье Видалем о том, чтобы совместно открыть кафе в каком-нибудь скромном городке неподалеку от Барселоны в ожидании того, что в один прекрасный день цивилизованные люди смогут вернуться во Францию.