Ваша честь - [45]

– Полагаю, все уже потеряно, – заключил он. – К тому же за моего клиента совершенно некому поручиться, ведь так? Лучше не тратить на это дело ни сил, ни старания.

– За него может поручиться дон Ферран Сортс, – сымпровизировал маэстро Перрамон.

– Не знаю, кто это такой.

– Известный музыкант.

– Музыкант! – Адвокат скорчил презрительную гримасу. – Сударь, когда я говорю о поручительстве, я имею в виду людей уважаемых. Даже не настаивайте, у меня работы невпроворот.

– Но как же… бедный мальчик… его некому защитить. А вы и делать ничего не желаете!.. Он мой сын!

Тут адвокат, назначенный для оказания бесплатной юридической помощи, стряхнул с себя лень и привстал, решив произвести впечатление. Он заявил перепуганному маэстро Перрамону, что его главной целью является защита интересов клиента; что он самый что ни на есть настоящий профессионал и, несмотря на крайне неблагожелательное расположение обвиняемого, готов сделать даже невозможное для того, чтобы спасти Андреу от виселицы. «Что вы себе возомнили, сударь!» Потом несколько успокоился и продолжал, с перепадами в голосе, сродни тем, которые он использовал на заседаниях Аудиенсии, когда был еще молод и полон радужных надежд. Он сделал два шага в сторону маэстро Перрамона, остановился с ним рядом и прошептал, отчеканивая каждое слово и наклонившись к старику:

– Ваш сын в надежнейших руках, сударь. И если в конце концов нам суждено проиграть, никто не сможет сказать, что это произошло по моей вине. Никто! – И заключил тем же самым тоном, продолжая стоять на том же месте: – Прощайте, любезный сударь.

– Давай, сам держи.

Андреу взял мокрую тряпку, которую протянул ему тюремщик, и приложил к глазу, пока тот осматривал ожоги на его второй руке при свете керосиновой лампы.

– Что за звери! – пробормотал он. – Болит, поди, ужасно.

– Болит… Но я ее не убивал.

Старик вышел из камеры, оставив юношу в темноте. Он закрыл оба замка на ключ, и замок на решетке, и замок на деревянной двери, но как-то нехотя, и Андреу, сидя на корточках на полу и прислонившись к стене, впервые подумал о побеге. Но тут же расхохотался: он был во тьме, в кромешной тьме, и понятия не имел, в какую сторону двигаться, не знал, сколько на его пути дверей и охранников, через сколько стен и решеток нужно будет пробраться… а он и пошевелиться толком не мог, ноги его не слушались.

– Я ее не убивал, – подвел он итог.

В камере послышался шорох. Должно быть, крыса. В замке загремели ключи. Возвращался тюремщик. Андреу убедился, что решительно не в состоянии предпринять что-либо похожее на побег.

– Руку давай, – сказал старик.

– Куда ты ходил?

– Домой. Это масло от ожогов. Щипать будет очень сильно.

– Ты здесь живешь?

– Ну да, вроде того. С женой.

Андреу хотел сказать тюремщику, что очень сожалеет, что жить в этом вертепе, по всей вероятности, очень неприятно, но боль, пронзившая его, когда старик стал мазать раны маслом для ожогов, сбила юношу с толку.

– Я же тебе сказал, что будет сильно щипать. Я туда перцу подсыпал. Что-нибудь да нужно придумать, чтобы это все не загноилось.

– Пусть бы гноилось, раз меня пошлют на виселицу.

– Это еще неизвестно.

– Зачем ты все это делаешь? – Андреу чуть привстал, пытаясь посмотреть в глаза тюремщику.

– Ты тряпку лучше не убирай с больного места.

При других обстоятельствах он бы расхохотался: «Одна тряпка на глазу, другая на руке, вид у меня, как у воскресшего Лазаря»[133], но дела его были так плохи, что смеяться он не мог.

– Зачем ты это делаешь? – снова спросил он.

– Я сейчас уйду, не хочу, чтобы солдаты меня здесь видели.

Андреу снова остался во тьме. Ребра болели особенно нестерпимо. Около часа спустя в камеру вошли двое, и один из них, при свете керосиновой лампы тюремщика, сообщил заключенному, что судебное заседание состоится на следующий день. Второй, показавшийся Андреу тем индивидом, который представился его защитником, угрюмо пробормотал: «Не волнуйся, завтра увидимся». Андреу же промолчал, потому что именно в этот момент к его горлу нестерпимо подступала рвота, все тело болело и любой шум отдавался у него в голове.

– Этот человек болен, – сказал тюремщик из-за решетки.

– Я уже сообщил заключенному новость, – ответил первый из пришедших. – Больше нам здесь делать нечего.

Не успел Андреу и глазом моргнуть, как все трое уже ушли. Тогда его и вырвало, вывернуло наизнанку, и тюремщик решил, что позаботится о нем: «Бедняга-парень, такой молодой, а болтаться ему на виселице; куда ни глянешь, мерзость, а не мир».

Андреу Перрамон, узник королевской тюрьмы и верноподданный его величества, встречал шестнадцатую ночь заключения с широко раскрытыми глазами. Спать ему вовсе не хотелось. Его подташнивало от аргументов, предъявленных пособниками суперинтенданта Сетубала.

26 ноября 1799 года

Ах, милый друг!

Мы снова на пути в Сарагосу. О разбойниках все благополучно забыли, и теперь, похоже, все страх как торопятся поскорее прибыть на место назначения. Мы разбили лагерь неподалеку от Лериды. Я был бы рад остановиться в Сервере, но наш полковник, которого при одном упоминании о книгах начинает одолевать чесотка, заставил нас промчаться через город, не дав и пикнуть. Мне пришлось не спешиваясь любоваться зданием, спроектированным Франсеском Монтагутом