Ваша честь - [48]
– Извольте следовать за мной.
Он и не заметил, что дворецкий со вскинутой бровью стоит перед ним. Однако презрительная мина исчезла, уступив место каменному лицу. «Значит, маркиз меня примет».
Проведя его через два зала, которые, по-видимому, служили чем-то вроде коридоров, лакей привел маэстро Перрамона в большую гостиную, не такую просторную, как тот зал, где де Флор исполнила последний в своей жизни концерт, но более заставленную мебелью. В окружении большого количества занавесок у входной двери стояли, словно музейные экспонаты, красноречиво повествующие об интересах маркиза, виола да гамба[151], скрипка и какой-то духовой инструмент, незнакомый маэстро Перрамону. В камине пылал жаркий огонь, и маркиз де Досриус, сидя в специально оборудованном кресле, поднял трость здоровой рукой и ткнул его в грудь:
– Вы капельмейстер Кафедрального собора?
– Я… я его помощник… учитель пения, господин маркиз, – немного приврал маэстро Перрамон, заметив, и от испуга сердце его ушло в пятки, что слуга, стоявший за креслом маркиза, одет точно так же, как и он.
– Садитесь, – приказал маркиз. Он указал тростью туда, где никаких стульев не было. – Мне как раз было скучно, и я вовсе не прочь побеседовать.
Маэстро Перрамон уселся слишком близко к камину. Правым боком он уже начинал поджариваться. Маркиз ударил тростью об пол:
– Вы можете себе представить, каково быть прикованным к креслу? Вы можете представить, каково во всем на свете зависеть от Матеу? – Он махнул рукой в сторону слуги с бесстрастным лицом за его креслом. – Надобно тебе чуть пошевелиться – Матеу. Хочешь взглянуть, что творится на улице, – Матеу. Хочешь пододвинуться поближе к огню – Матеу. Так, Матеу?
– Да, господин маркиз.
Маркиз де Досриус, вдовец-миллионер, поднял трость в воздух и молча перевел дыхание. Как будто эта трость служила для того, чтобы его никто не мог перебить, пока он не отдышался. Когда дыхание восстановилось, маркиз опустил трость и продолжал свой монолог скучающего больного:
– Ничто не может сравниться с тем, чтобы иметь пару здоровых ног, вы уж мне поверьте: ничто не может сравниться с возможностью идти куда хочешь без посторонней помощи. Я отдал бы свое состо… то есть половину своего состояния за то, чтобы снова встать на ноги. Но доктора говорят, что ничего тут не поделаешь, так, Матеу?
– Да, господин маркиз.
– Ни доктор Виргили[152], ни доктор Шеффер[153], ни доктор – как бишь, его звали, а? – не знают, как вдохнуть жизнь в неподвижные ноги, так, Матеу?
– Да, господин маркиз.
Тут маэстро Перрамон, раскрасневшийся у очага и уже основательно поджаренный с одного боку, словно святой Лаврентий, воспользовался случаем вставить слово и заявил:
– Я к вам пришел, господин маркиз… – Но выпад трости, сродни фехтовальному туше, так и не дал ему ни до чего дойти.
– А знаете, что самое ужасное? – Маркиз убрал свою рапиру. – Когда ты богаче всех в Барселоне и не в состоянии сам сходить в туалет. Так, Матеу?
– Да, господин маркиз.
– Мне бы очень хотелось послушать, как вы играете на фортепьяно… – (Маэстро Перрамон чуть в обморок не упал от ужаса, «он, видно, думает, что я…») – Потом мы перейдем в музыкальную комнату, и вы исполните для меня небольшой концерт. Мне бы хотелось, чтобы он помог мне скоротать время, ведь главная моя беда в том, что дни тянутся так медленно. – Маркизу, прозябающему в инвалидном кресле, утверждение, что tempus fugit[154], казалось совершенно идиотским. – Понимаете, маэстро?
– Да, господин маркиз. – Точная копия слуги.
– Что ж, теперь можете приступить к тому важному делу, о котором, как утверждает каноник Пужалс, вы пришли со мной поговорить.
Он постучал тростью об пол. Все это было очень театрально, но нет такого человека, которому не хотелось бы так или иначе отвести душу, и маркиз изливался в речах перед всеми, кто по неосторожности оказывался с ним рядом, за исключением представителей высшего общества, с которыми он оставался ироничен и холоден, потому что для него стало бы невыносимым унижением дать понять барону де Черта, или графине дель Асальто, или графу де Перелада, да и любому из этих сплетников, что он, маркиз де Досриус, имевший в эпоху славного Карла III бо́льшую власть, чем любой другой барселонский аристократ, страдает. Вот почему маркиз отчаянно искал утешения в музыке – он слушал все подряд и, что бы там ни судачили о нем злые языки, туг на ухо не был – или же в утехах, которые, при содействии Матеу, он устраивал себе в комнатах за большим залом, куда он приглашал двух молодых искусниц, раздевал их, трогал их более подвижной рукой и, уже обнаженным, говорил им, чтобы они ласкали себя: «И главное, девочки, делайте так, как будто наслаждаетесь», – а в это время сеньор маркиз, закатив глаза, пытался вымучить приличную ноту из давно уже расстроенного инструмента. Иногда девицы от души ему помогали, и как-то раз, слава Всевышнему, общими усилиями у них даже вышло нечто: «Да-да, так, так, отлично, девоньки, вы просто королевы». После этого девицы одевались, и маркиз говорил им «идите, идите с миром», помахав более подвижной рукой. А когда они выходили из комнаты, Матеу давал им столько денег, сколько необходимо было для того, чтобы они держали рот на замке. И расплачивался с ними более подвижной рукой.
