Ваша честь - [119]

С того момента, как он заперся в кабинете, охватившее его смятение понемногу сменилось неким подобием объективного интереса, как будто все то, что с ним происходило, не имело к нему никакого отношения. Ему было любопытно, каким образом он выпутается из этой передряги, как преодолеет возникшие препятствия. Всю свою жизнь дон Рафель провел, превозмогая преграды, которые нагромождали перед ним завистники. И выбираясь из ловушек. Он привык жить по законам джунглей и научился принимать их как неизбежность. Но сейчас у него накопилось слишком много забот, и отделаться от них одним движением было невозможно. Дон Рафель, погруженный в эти размышления, принялся ходить кругами по кабинету. Он бегло просмотрел корешки избранных томов и невольно съежился под высокомерным взглядом своего портрета. Этот портрет был написан задолго до Эльвиры, когда он еще не разучился улыбаться. Если бы можно было заново прожить часть жизни… Если бы можно было заснуть и, пробудившись, удостовериться, что все исчезло, как растворяются в воздухе сны… Так, с тоской в сердце, он и провел ночь. Было, должно быть, часа три, когда он вспомнил про рисунок. В свете недавних событий он совсем о нем позабыл. В самом запыленном уголке кабинета, рядом с никогда не читанным трактатом, лежал тот самый цилиндрический футляр. Дон Рафель вынул рисунок и расправил его на столе. Предательская, карикатурная, непристойная, мерзкая, непотребная, тупая, въедливая, распущенная, грязная, гадкая, подлая донья Гайетана лукаво улыбалась ему, с неслыханным бесстыдством выставляя напоказ свой передок.

– Похабная тварь, – промычал дон Рафель. И бесконечно возненавидел ее за то, что она унизила его до глубины души. Человек, загнанный в угол, становится агрессивным и отбрыкивается как может, даже если в его беспорядочных движениях нет никакого смысла, как в том, чтобы вгрызаться в обрывки тумана. – Мерзкая шлюха, – злобно сплюнул он, чтобы окончательно внести в дело полную ясность.

Он сорвался. Но то, что кто-то вдруг сорвался, подчас становилось основой величайших свершений в истории человечества, а ночь выдалась такая, что не перегнуть палку было невозможно. Дон Рафель, под покровом ночи спустился в сад с портретом доньи Гайетаны. При свете тусклой керосиновой лампы долго рылся в сарае, где хранился садово-хозяйственный инвентарь. Закончив со своей деятельностью в сарае, он направился к воротам сада и вышел на улицу. В такие часы он на улицу никогда не выходил. Разве что по молодости лет, когда они с ребятами по ночам дебоширили и выпивали. По его позвоночнику пробежала искра, вызванная чувством, что впереди запретное приключение, ах, жаль, что ему было не до смеха. В уже полной темноте он прошлепал по лужам до дворца де Черта. Выбор его пал на небольшую дверцу, которую никогда не открывали, несмотря на то что она выходила на улицу Ампле. С многочисленными предосторожностями, обмотав молоток тряпкой, чтобы не слышно было, как он колотит, его честь дон Рафель Массо, словно новый Лютер в Виттенберге, под покровом дождя и мрака из мести прибил единственный имевшийся у него тезис – непристойный портрет доньи Гайетаны Реном, баронессы де Черта, к дверям ее собственного дома, всем на посмешище и в качестве возмездия за невыносимое унижение. Шлюха Гайетана, обрывок тумана.

Тяжело дыша, пытаясь справиться с одышкой, дон Рафель провел остаток ночи, бродя быстрым шагом по саду, стараясь при этом не шуметь и остаться незамеченным. Он десять раз плевал на неведомую могилу Эльвиры: «Подстилка несчастная, до чего ты меня довела» – и тут же наклонялся, чтобы стереть плевок, и говорил ей: «Эльвира, бедняжечка моя, я не нарочно; но так тебе и надо, свинья ты эдакая. Эльвирушка, я нечаянно». Он ушел из сада только тогда, когда его выгнал оттуда непрестанный шум моросящего дождя. И до четырех часов утра, пока не настало время выезжать, просидел у себя в кабинете, тая, словно свечка, тусклым светом освещавшая его насквозь прогнившие мысли.

Первый день нового года и нового века. Торжество Пресвятой Богородицы[244] и завершение октавы Рождества[245]. Еще не рассвело, когда дон Рафель выехал из дому в карете, не взяв с собой ничего, кроме небольшого сундучка с документами. Дождь лил все сильнее, и кони, смирившись со своей участью, неторопливо продвигались вперед, поскольку при тусклом свете звезд необходимо было соблюдать осторожность. Стук копыт и поскрипывание экипажа звонким эхом отдавались от мокрых стен домов на улице Ампле. Из дворца маркиза де Досриуса доносился приглушенный шум бала. Донья Марианна, скорее всего, еще не хватилась его. Съежившись в глубине кареты, дон Рафель невидящими глазами смотрел на фасады домов. После бессонной ночи его знобило, а холод у него в душе жил уже много дней. Они выехали из Барселоны через Порталь де ль'Анжель, в направлении Сарриа, когда было еще темно и на дорогах никого не было.

Когда экипаж почтенного судьи проехал предместье Сан-Жерваси, оставив его позади, по левую руку, становилось уже светлее, но дождь не унимался, ему тоже хотелось присутствовать на празднике Торжества Богородицы в первый день предпоследнего века нашего тысячелетия. Как и любому человеку. Сквозь скрип кареты дону Рафелю послышался бой Антонии, доносившийся в этот неурочный час издалека, из Барселоны, с колокольни на пласа дель Пи.