Ваша честь - [118]

Дон Рафель остался один в уютной гостиной, сотрясаясь от безудержного смеха. Более сильного даже, чем хохот доньи Гайетаны, поскольку поводом к нему было не презрение, а страх. Почтенный судья смеялся от страха, и его глаза заливались слезами. Куда ни повернись, кто-нибудь да был готов раздавить его как насекомое. Успокоившись, он утер глаза кружевным платочком. Тут на него накатил приступ тошноты. Бледнее воска, не в силах совладать с собственным организмом, он бросился в угол гостиной, и его вывернуло наизнанку. Вперемешку с кусочками плохо переваренных канапе на пол падали все его опасения и тревоги. Быть может, парочка-другая из них так и приклеилась к обоям этой миленькой гостиной, ставшей свидетельницей его последних унижений. Почувствовав некоторое облегчение, он сбежал из этой комнаты, где позволил стенам и стульям, и только им одним, догадаться о его слабости.

В большом зале дворца маркиза де Досриуса донья Марианна уже давно хватилась мужа. Никто не знал, куда он запропастился, и она была несколько удивлена: «Как-то все это странно, ума не приложу, чем он занят. А ведь он неважно себя чувствовал…» Увидев, что дон Рафель входит в гостиную, она тут же потеряла к нему всяческий интерес и продолжала рассуждать об идеале женского парика.

Миг наступления нового года и века неуловим. В его мимолетности заключалось отрицание его же существования, поскольку до двенадцати часов он был мечтой, а после первого удара часов в полночь – всего лишь воспоминанием. И все же, несмотря ни на что, именно по поводу этого исчезающего, этого эфемерного мгновения был устроен праздник во дворце маркиза и огромное количество банкетов по всей Барселоне.

По вышеупомянутой причине, по мере того как приближалось наступление этого момента, все заметнее становились нервные смешки и взволнованные взгляды. Внимание слуг было сосредоточено на раздаче бокалов белого вина, и они с нетерпением ждали, когда закончится исполняемая оркестром пьеса Сальери. (По мнению маркиза де Досриуса, который внимательно слушал музыку, сидя в инвалидном кресле, эти несчастные землекопы с инструментами в руках уже давным-давно покончили с Сальери, с музыкой и с жалкими остатками его терпения. Но нужно было соблюдать изящные манеры, а гостям сегодня было не до тонкостей.) Доиграв позорнейшее scherzo finale[242], способное заставить любого чуткого слушателя возненавидеть род человеческий, оркестр смолк. Дон Пере Каро подошел к маркизу. Понемногу, подобно тому как сглаживается поверхность озера, когда унимается ветер, разговоры утихли.

Его честь дон Рафель Массо появился в глубине зала с самым неустрашимым видом, на какой был способен. Почтенному судье было особенно любопытно, удастся ли ему выдержать напряжение этой церемонии в присутствии всех его врагов. Он не решился поглядеть в глаза его высокопревосходительству. Однако заметил, что у камина устроился дон Херонимо и не спускает с него глаз. А возле окна расположился дон Антони Террадельес со своим нотариусом, и оба пристально наблюдали за каждым его движением. Почти рядом с ними, слишком тесно, для спокойствия судьи, приблизившись к донье Гайетане, стоял малолетний придурок, вызвавший его на дуэль, и тоже пожирал его глазами… Нужно было улыбнуться. И дон Рафель улыбнулся. Вышло недурственно. Он взял свой бокал и обратился к маркизу и губернатору.

– Достопочтенный маркиз, ваше высокопревосходительство, – начал дон Рафель, – я чрезвычайно польщен оказанной мне честью провозгласить тост за наступление нового века в вашем присутствии.

Его слова расслышали все, но очень немногие заметили, что у него дрожит голос. Губернатор поднял бокал, к нему присоединился и маркиз. На несколько мгновений глаза всех присутствовавших на празднике сосредоточились на стрелке больших часов зала, и они в бездумном нетерпении потратили целую минуту жизни, завершавшую тысяча семьсот девяносто девятый год и, с некоторой долей вероятности, восемнадцатый век.

Но вот наступил этот миг – и тут же исчез невозвратно. И люди сдвинули бокалы, услышали и произнесли любезные пожелания, расчувствовались и заулыбались, чтобы забыть о том, в чем заключается смысл уходящего времени. А дон Рафель играл подобающую ему официальную роль. И из всех тех, кому не были известны его печали, один только маркиз де Досриус почувствовал, что под маской почетного гостя на дона Рафеля накатила черная полоса.

И потому, когда снова заиграла музыка, и настал черед Глюка быть мучимым недопонимавшими его музыкантами, и все пошли танцевать, никто, кроме прикованного к инвалидному креслу маркиза де Досриуса, не обратил внимания на то, что председатель Аудиенсии незаметно исчез из зала. Да, наверное, и из дома. Но маркиз ничего не сказал: ни словом никому не обмолвился, потому что был твердо уверен в том, что каждый должен жить своей жизнью так, как ему заблагорассудится. Laissez vivre[243].

6

Дон Рафель велел запрягать ровно в три. Он наказал Ипполиту предупредить кучера, чтобы тот к четырем утра уже позавтракал и был наготове. В эту ночь его честь не спал. Вдоволь нагулявшись по саду, поглядывая на распроклятую клумбу, то подходя к ней поближе, то отходя подальше, он в потемках поднялся к себе в кабинет. Просмотрел бумаги и написал коротенькую записку, чтобы сообщить донье Марианне, что ему пришлось срочно уехать в Сарриа, но что он вернется к обеду, и чтобы она не беспокоилась, он прекрасно помнит, что мастер Вентура должен принести ему пару туфель с неброской пряжкой; что он ни о чем не забыл, но у него возникла срочная необходимость переговорить с Миравильесом на темы, связанные с семейным капиталом. В конце концов записка вышла вовсе не такая уж короткая, поскольку он поддался искушению придать ей напыщенный стиль, пытаясь сказать нечто важное и торжественное: «Вот уже столько лет мы вместе, жаль, что детей мы так и не завели, и могли бы жить дружно, в мире и согласии, а ведь сейчас другого выхода уже не будет, после обеда сегодня спокойно обо всем переговорим…» – и закончил откровенно пугающими словами: «Не волнуйся, все в порядке». Он оставил записку на столе и вынул из дальнего ящика вельветовый футляр. Потом раскрыл его. Внутри друг против друга лежали два позолоченных пистолета с рукоятями из орехового дерева. И патроны, рассчитанные на шесть выстрелов. Это были настоящие пистолеты Бельвиста, работы лионских мастеров, воистину великолепные образцы оружейного дела, подарок бывшего губернатора, с которым у дона Рафеля сложились такие отношения, какие ему так никогда и не удалось наладить с доном Пере. Он закрыл футляр и положил его в сундучок.