Ваша честь - [101]

– Но ты должна мне обещать, что ничего не украдешь у сеньора нотариуса.

– Клянусь тебе, Туйетес.

– Не клянись. Это грех.

– Обещаю.

Монеты перешли из рук в руки, и с помощью Туйетес Галана спряталась в кладовой, ожидая наиболее безопасного момента. Там, в темноте, на нее нахлынули опасения, не безрассудный ли поступок она совершает, но отступать ей не хотелось, хотя настойчивый внутренний голосок и убеждал ее, что никогда не поздно пойти на попятную. Через полчаса, которые протекли необыкновенно вяло, Туйетес пришла за ней с керосиновой лампой в руке. В это время патер и нотариус были полностью сосредоточены на великолепном сиве из кабана, не обращая ни малейшего внимания ни на что, кроме содержимого их тарелок. Женщины вместе поднялись по лестнице в комнату для гостей.

– Уйди.

– Ну уж нет. Я хочу посмотреть, что ты тут будешь делать.

– Даже и не думай. Должен же кто-то за ними приглядывать. Представляешь, что случится, если сейчас они сюда зайдут.

Вероятность этого привела Туйетес в такое смятение, что она предпочла подождать в коридоре, в темноте. Оставшись одна, Галана направилась прямиком к переносному письменному столику нотариуса, раскрыла его, и ее взору предстал закрытый и запечатанный конверт, содержащий завещание и последнюю волю Сизета («Чтоб ты в аду сгорел, чертов Сизет, со своим подзеркальником, что я с ним делать-то буду, интересно; я золота хочу»), а под ним конверт поменьше, тоже закрытый и запечатанный, с предсмертной исповедью несчастного дурня Сизета, соучастника в убийстве, прожившего последние годы своей жизни в диковинной ссылке, запуганным и одичавшим. Галана действовала очень хладнокровно и уверенно, будто всю жизнь только этим и занималась. Казалось, ей хорошо знакомо крючкотворство нотариусов и адвокатов, приводившее в ужас стольких крестьян и вынуждавшее их обращаться к ним. Не зря она годами приглядывалась ко всему, что творилось у адвоката Мира в городе Фейшес. Итак, Галана взяла в руки конверт, заключавший в себе исповедь, и без малейших колебаний открыла его, сломав сургуч. Она достала листы и прочитала текст. Она быстро прикинула: три листа бумаги, исписанные мелким, но хорошо понятным почерком. На всех трех листах стоит подпись, как она и надеялась. Она еще раз перечитала документ и оставила себе лист, лежавший в середине. Она достала чистый лист бумаги из того же переносного письменного столика и положила его между оставшимися двумя листами. Затем порылась в ящиках столика в поисках кусочка сургуча и печати, отскребла ногтем остатки высохшего сургуча и при помощи керосиновой лампы снова запечатала конверт с исповедью. Все вместе заняло у нее шесть с половиной минут, в продолжение которых Туйетес кусала себе ногти в темном коридоре, а патер услышал шорох наверху и сказал нотариусу: «Видать, завелись у нас опять эт-самые, в смысле, мыши», – а нотариус ничего ему не ответил потому, что в гробу он видал эт-самых мышей, и потому, что пил такое крепкое вино, что оно требовало полного его внимания. Галана еще раз оглядела кощунственно вскрытый и вновь запечатанный конверт. Было практически ничего не заметно. Она положила конверт на свое место и вышла из комнаты. Туйетес вздохнула, женщины вместе спустились по лестнице на цыпочках, и, когда они были уже на лестничной площадке в прихожей, Туйетес воскликнула:

– Хотелось бы знать, чем ты там занималась, там, наверху?

А та ей:

– Ах, Туйетес!.. В конце концов придется тебе об этом рассказать, но поклянись мне, что никому не скажешь.

– Обещаю. Клясться грех.

– Хорошо. Ладно. Мне нужно было посмотреть, не присвоил ли себе нотариус перстень несчастного Сизета.

– Пресвятая Дева!.. Да неужели…

– Ты понимаешь, я хватилась перстня, а несчастный Сизет сам за себя постоять уже не может…

– И нашла?

Галана достала из кармана перстень и показала ей. Бедняжку Туйетес чуть удар не хватил:

– Ты же мне обещала, что ничего не украдешь.

– А я ничего и не украла. Я возвращаю Сизету то, что ему принадлежит. А ты мне обещала, что никому не скажешь, не забывай.

Туйетес перекрестилась, и, поблагодарив ее за услугу, Галана опрометью унеслась прочь, потому что ей жалко было оставлять Сизета одного так надолго, ведь эту ночь он, может быть, уже не переживет.

Закон природы, более универсальный, чем все законы термодинамики[230], вместе взятые, гласит, что на неделе нет времени более безмятежного, чем первые послеобеденные часы по воскресеньям. Не стало исключением из правил и это воскресенье: богачи и бедняки умиротворенно переваривали томленый рис или же вермишель с мясом, а на мокрых улицах не осталось ни души. Шел четвертый час, Галане было очень жутко и в то же время ясно, что шансы пойти на попятную стремительно улетучивались. Часовня Маркуса. Женщина закуталась в шаль, потому что было промозгло и моросил дождь. Она не заметила, что в нескольких метрах от часовни, за постоялым двором, судя по всему уже давно, стояла запряженная лошадью карета. Казалось, что кучера, с безразличным выражением лица сидевшего на козлах, не интересовало ничего, кроме холода и дождя, с которыми ему волей-неволей приходилось мириться. Прошло пять минут, десять, четверть часа, и в конце концов Галана нетерпеливо взмахнула рукой. Именно тогда кто-то сидевший внутри постучал тростью в крышу экипажа, и кучер подстегнул лошадь, чтобы она пробежала те несколько метров, которые отделяли их от часовни.