Варяги и Русь - [213]

— Мне, безродному, не стыдно держать стремя не только Владимиру, но и любому из его доблестных воинов и бояр.

— Повторяю: негоже говоришь Руслав, не тебе держать его стремя и носить за ним его меч; за тобою должны носить его и держать стремя у твоего седла: ты не безродный.

— Никогда этого не будет: и хоть я не безроден, но не хочу приобретать свой род таким путем, хоть бы он был и княжеский… Кроме того, несколько дней тому назад я, быть может, послушался бы тебя, не зная, кто я, но теперь я знаю, что прежде всего я человек, над которым есть господин, а над ним есть Бог, Отец всех, а следовательно, и мой, и Он меня научит, как поступить мне в этом случае… Я отродясь не мнил себя княжичем и если хотел знать, кто я, то лишь потому, что все называли меня почему-то боярином и первым назвал меня этим именем Веремид, друг Якуна.

— И он был прав, называя тебя боярином, потому что ты действительно боярин, а не холоп, и ты должен ценить это и поддерживать свое достоинство, хоть бы ценою смерти.

— Я не властолюбив и не хочу быть князем, если не был им поныне.

— Напротив, ты был им, должен быть и будешь, — повелительно сказал старик.

В это время в лесу громко хрустнула сухая ветка. Оба повернулись в ту сторону, но никого не заметили; старик продолжал:

— Итак, Руславушка, подумай, пока есть время… Перед тобою княжий стол и народ, которым ты должен повелевать, и если ты по глупости своей юношеской откажешься и тогда, когда твой дед Олаф придет во главе великой рати, то горе вам обоим — и князю, и тебе… он сам сядет на киевский стол.

— И пусть его садится, если сумеет; но если быть горю, то оно будет первому мне, так как я не выдам князя головою… я защищу его своим мечом.

— И не один ты будешь защищать его! — вдруг раздался позади них голос.

— Извой! — глухим голосом произнес старик. — Я знаю, что ты непобедим, но против той силы, которая пойдет на князя, ты не пойдешь.

— Почему бы это так?

— Да потому, что сыновья не идут против своих отцов: Олаф твой отец.

— Что ты молвишь, кифарник! — воскликнул Извой.

— То, что есть… не взыщи, витязь… Давно я собирался говорить с тобою, да все недосуг было… еще в те поры, когда мерился с тобою силами, хотел молвить… и убил бы тебя, как овцу, да жаль было…

— Ты лжешь старик; если бы мой отец был жив, то я не был бы в милости у князя.

— Если б и князь знал, что ты сын Олафа, то он повелел бы повесить тебя или растерзать на лошадиных хвостах в степи… Твой отец теперь враг княжеский, и Владимир не забыл еще, как он в бою под Новгородом угодил ему копьем в грудь, и если бы он узнал Олафа в Блуде, явившемся к нему послом от Ярополка, то и тогда убил бы его… Но Блуд хитер и улестил его Киевом.

— Замолчи, старик, или я сниму тебе голову этим мечом! — крикнул Извой, еле сдерживая свое негодование. — Все это наглая ложь, выдуманная, чтоб поймать нас в свои сети… Я слыхал об Олафе, знаю, что он был великим воином, и вместе с тем — разбойником, но знаю также и то, что он не был моим отцом…

— Ну а если я укажу доказательства? — хладнокровно сказал старик.

— Какие доказательства, молви!

— Отстегни ворот своей рубахи и ты увидишь, что на груди твоей висит ладонка, доставшаяся Олафу от одного косога, которую он и одел тебе, когда ты был ребенком; посмотри и ты увидишь, что там заморская раковина и рубанец, которые оберегают тебя от всех бед.

Извой расстегнул ворот своей рубахи и достал небольшой, наглухо зашитый, из оленьей кожи, кошель. Мечом своим он распорол его и вынул раковину и рубанец.

— Может быть, ты и прав, — сказал он, — что Олаф мой отец, так как ты правду сказал о раковине и рубанце, но я не нуждаюсь в этой бесовской охране: меня стерегут силы небесные и оберегают от всех зол. Сбереги ее для Олафа, и пусть она охранит его от того, что ждет его впереди, если он попадется, а за его голову назначено много золота. — Он бросил раковину и рубанец старику.

— Ты, видно, знаешься с христианами и поэтому не признаешь силы этой ладонки, но это дело твое: я только хотел доказать, что молвил правду.

— Где же мой отец? — спросил Извой.

— Через день-два придет сюда, и если ты поднимешь на него свою руку, за это накажут тебя боги.

— Истуканы, — прибавил Извой, — которых не признает ни один из христиан; я также не признаю их, но и против отца, коли он действительно мой отец, тоже не пойду…

— Ты не признаешь богов? — с ужасом воскликнул старик. — Значит, ты недостоин имени такого отца.

— Что касается отца, то об этом, старик, судить не тебе… Я знаю лучше тебя, кто истинный мой отец.

Не кто иной, как Олаф…

— Олаф Олафом, а Отец Небесный — мой и всех нас един на всю вселенную.

— Да избавят нас боги от такого кощунства.

— Пусть вас избавляют ваши боги, а мы не признаем другого Бога, кроме Всевышнего, и нам не подобает разговаривать с язычниками… Пойдем, Руслав, и пусть он говорит, что ему угодно, но мы должны предупредить нашего благодетеля об угрожающей ему опасности.

— Именем ваших богов заклинаю вас выслушать меня до конца! — воскликнул старик.

— Что хочешь ты от нас? — спросил Извой.

— Хочу, чтобы погиб тот, кто овладел столом киевским, не имея на него права, а правил Киевом достойнейший сын Святослава, рожденный не от холопки Малуши, а от Миловзоры, внучки Олафа.