Вам доверяются люди - [74]
— Не знаешь? — брови Матвея Анисимовича поползли вверх. — Как это может быть? Живешь с человеком вместе два года и не знаешь, какой это человек?
— Не знаю.
— Неправда, — сухо и холодно сказал дядя Матя.
И Кира подумала, что в самом деле неправда. Она знает, какой человек Юлия Даниловна. Но упрямство одолевало ее.
— Не знаю.
— Очень жаль… — Матвей Анисимович смахнул ладонью хлебные крошки в пепельницу. — Выходит, я зря на тебя надеялся. Видишь ли, мы, коммунисты больницы, хотим доверить Юлии Даниловне одно важное общественное поручение. Но доверить его можно только очень принципиальному и очень душевному человеку. Ты понимаешь, что такое душевность?
— Понимаю.
— Ну вот, мы считаем, что Юлия Даниловна именно такой человек… Но я давно замечаю, что ты с нею не ладишь. Я и подумал: с чего бы это? А вдруг дома она совсем не такая? Дома-то человек не стесняется, какой есть, такой и есть. Верно?
Матвей Анисимович говорил медленно, доверительно, словно рассуждал вслух.
— Верно.
— Вот я и решил: схожу к Кире, спрошу ее напрямик. Ты ведь у нас правдолюбец. Я твою справедливость знаю…
Кира тяжело дышала.
— А какое поручение? — спросила она.
— Этого я не имею права сказать. Да не все ли равно? Важно одно: ошибаемся или не ошибаемся мы в Юлии Даниловне?
Львовский смотрел на девочку в упор и видел, что она страстно борется сама с собой.
— Дядя Матя, я не могу по справедливости. Я ее ненавижу!
— За что?
— Она отравила мне жизнь!
Кира почти выкрикнула эти слова.
— Отравила жизнь? — сурово переспросил Львовский. — Чем?
— Всем.
— Это не ответ. Ты бросаешь чрезвычайно серьезное обвинение и обязана объяснить. Она мелочна? Скупа? Придирчива?
— Нет.
— Она обижает тебя? Возводит на тебя напраслину?
С трудом, еле разжимая зубы, Кира повторила:
— Нет.
— Она мешает тебе жить, как ты хочешь? Не позволяет приглашать друзей? Ходить в театр, в кино, в гости?
— Попробовала бы!
Львовский сделал вид, что не замечает ее тона. Он уже не спрашивал, а допрашивал:
— Может быть, она слишком требовательна к твоим школьным делам?
Кира фыркнула:
— Я учусь только на пятерки!
— Она отняла твою комнату? Твои вещи?
— Она отняла у меня папу!
Слезы брызнули из глаз Киры, и она кулаками, сердито, стала вытирать их так, словно хотела вдавить обратно.
— Отняла папу? — задумчиво повторил Матвей Анисимович. — Как странно… Я всегда думал, что никто не может вытеснить из сердца Задорожного любимого человека… Значит, папа разлюбил тебя? Но тогда, выходит, плохой он…
Кира с ужасом посмотрела на Львовского:
— Как вы можете?!
— Ты же сама говоришь.
— Я? Я говорю?.. Да папа самый лучший на свете! Мне было так хорошо с ним вдвоем…
— Тебе? А если папе лучше втроем?
Глаза Матвея Анисимовича насмешливо и зло блеснули. Под этим презрительным взглядом Кира тоскливо сжалась. Львовский поднялся.
— Вы… вы уходите, дядя Матя?
— Да.
Он сунул портсигар в карман пиджака и пошел в переднюю.
— Вы забыли зажигалку! — Кира, схватив зажигалку, кинулась за ним.
— Спасибо.
— Дядя Матя, не уходите!
Надевая пальто, он покачал головой:
— Нет, Кира.
— Вы… торопитесь?
— Ответить правду?
— Конечно.
Она исподлобья смотрела на него.
— Правда будет неприятная, Кира… — Львовский сделал паузу. — Я не умею дружить с эгоистами.
Кира прижала ладони к запылавшим щекам:
— Дядя Матя!
Матвей Анисимович молча взял свою пыжиковую шапку с подзеркальника. Нестерпимо жаль девочку. Бедный маленький звереныш! И все-таки операция принесет пользу. А жалости поддаваться нельзя.
— Прощай, Кира.
Не поворачиваться! Не видеть этого пылающего, испуганного личика!..
Он уже спустился на целый марш, когда услышал:
— Дядя Матя, минуточку!.. Скажите только: ей доверят это поручение?
— Безусловно!
Молчание. И снова робкий, тихий вопрос:
— Вы еще придете когда-нибудь, дядя Матя?
Ох как трудно удержаться, не взбежать наверх…
— Это зависит от тебя, Кира.
Опять молчание. И вдруг звонкий, словно освобожденный от непосильной тяжести голос:
— Тогда — до свидания, дядя Матя!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
К концу февраля никто в районе уже не говорил «новая больница». К больнице привыкли. Ее называли просто «наша больница». Помимо тех, кого доставляла скорая помощь, районная поликлиника каждый день направляла несколько человек, нуждавшихся в больничном лечении. И если это не было связано с необходимостью срочной операции, люди предпочитали ждать, пока освободится место в «своей» больнице, чем ложиться в «чужую».
Степняк из этого сделал приятные для коллектива выводы.
— Завоевываем авторитет! — гордо объявил он на очередной врачебной конференции.
Мезенцев с легкой улыбкой предположил:
— Быть может, родственникам тут ближе навещать?
— Да еще пускаем ежедневно! — тотчас поддакнул Окунь.
— Ну что же? — Степняк не хотел сдаваться. — Не без этого… Но они бегали бы на край света, если бы мы плохо лечили.
Федор Федорович многозначительно кивнул:
— Согласен.
И Окунь опять подал реплику:
— А в какой другой районной больнице есть профессор Мезенцев?
Степняк и сам думал, что имя Мезенцева обладает большой притягательной силой. Он все еще был благодарен Таисии Павловне за ее «подарок» и даже прощал ей некоторые мелкие обиды, помня, как она привела Мезенцева. Впрочем, теперь, когда организационный период миновал, штат был более или менее укомплектован, поводы для разногласий с Таисией Павловной заметно сократились. В ноябре и декабре они, бывало, спорили при каждой встрече. Особенно вознегодовала Таисия Павловна, узнав, что женские и мужские палаты расположены на одних и тех же этажах. «Это совершенно недопустимо!» — объявила она. Степняк доказывал, что размещение мужчин и женщин на разных этажах вызывает путаницу в работе.
