Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [72]

В прилагаемом прощальном письме к своему двоюродному брату и соседу д-ру Виссингу, которому Вальтер поручил исполнение завещания, он объявил о своём плане «из-за глубокой усталости» покончить жизнь самоубийством не как о «несомненном», но «вероятном». Он поручил Виссингу ещё раз передать мне «во владение» всё рукописное наследие. «Я вверяю Герхарду Шолему все права, каких потребует возможное издание моих сочинений». Он также писал: «Было бы замечательно, если бы отделение рукописей библиотеки Иерусалимского университета приняло из рук двух евреев – Шолема и моих – наследие двух неевреев». Отдельно от завещания и прощального письма были написаны три коротких и очень искренних обращения к Эрнсту Шёну, Францу Хесселю и Юле Радт, которой он писал: «Ты знаешь, что я тебя очень любил. И даже когда я собираюсь умирать, жизнь моя не располагает более ценными дарами, чем те, что привнесли в неё мгновения страданий по тебе. На этом и кончаю. Твой Вальтер».

Эти письма и указания Беньямин сохранил среди своих бумаг и не уничтожил, когда воля к жизни в последний момент возобладала. Вскоре он намекнул мне на эти распоряжения в одном из писем.

Во всех этих решениях – что понятно из небольшого интереса Беньямина к актуальным политическим событиям – ещё не сыграл роли «холодный» государственный переворот, произошедший как раз за неделю до этого, 20 июня, в результате которого рейхсканцлер фон Папен отправил прусское правительство в отставку, из-за чего над положением Беньямина со всей серьёзностью нависла угроза нищеты. Уже в ближайшие месяцы лишились должностей левые директора и режиссёры в Берлине и Франкфурте, которые давали Вальтеру хорошо оплачиваемые заказы на радио. Зато пару недель спустя я услышал от Эрнста Шёна во Франкфурте и от Доры в Берлине, что Вальтер проводит на Ибице время с некоей женщиной. То была привлекательная и бойкая Ольга Парем, проживавшая в Германии русская, которую друзья называли Олей; он познакомился с ней в 1928 году через Хесселя, и четыре года они были очень дружны. (Она сыграла роль и в бракоразводном процессе и очень живо рассказывала мне, как её допрашивал судья и как она старалась повернуть дело к выгоде Вальтера, чтобы спасти его собрание детских книг, которым он очень дорожил и выдачи которого – и притом успешно – требовала Дора.) В Беньямине её привлекали ум и шарм. «У него был волшебный смех; когда он смеялся, раскрывался целый мир», – говорила мне Оля. Она посещала его на Ибице, где также жила у Нёггерата. По её рассказам, это было прекрасное время. Вальтер в эти годы влюблялся во многих женщин, у него и в Барселоне была «красавица-подруга», разведённая жена берлинского врача. Точно не знаю, но и не исключаю, что на его решение, оставшееся в последний момент неисполненным, повлияло и разочарование после того, как Оля Парем ответила отказом на его неожиданное брачное предложение, сделанное в середине июня. Она рассказывала мне, что Вальтер так обиделся, что больше никогда не спрашивал о ней у Филиппа Шея, за которого она позднее вышла замуж, хотя тот вращался в том же кругу Брехта, и с которым Беньямин ещё долго после этого встречался в Париже.

Наше свидание так и не состоялось, потому что с начала августа Вальтер три месяца провёл с Вильгельмом Шпейером в Поверомо, откуда писал мне необыкновенно часто, как будто хотел тем самым возместить провал наших планов. Через четыре недели после того кризиса в Ницце Вальтер написал мне на открытке: «Судя по всему, твоя поездка в Европу [сделает] тебя на сей раз свидетелем тяжелейшего кризиса, постигшего меня. Если, конечно, ещё будет на что посмотреть; сижу тут с чёрными мыслями, даже не пытаясь уладить хоть что-то и заплатить по счетам – из-за событий на берлинском радио, на гонорары от которого я рассчитывал… Ещё раз подумай обо всём, что меня касается. Это необходимо». То были несомненные сигналы тревоги, перед которыми я был беспомощен. Я настоятельно просил Вальтера приехать в Берлин хотя бы в октябре. 26 сентября он писал мне туда:

«Дорогой Герхард, ты представить себе не можешь, как меня убивает перспектива вообще не увидеть тебя. Увы, нам приходится считаться с этой возможностью. Ситуация совсем простая: поездку за свой счёт я не могу себе позволить, но полагаюсь на Шпейера, который прихватит меня в свой автомобиль, когда поедет назад сам… вряд ли до конца октября. Это зависит от пьесы, над которой мы с ним здесь работаем[15]; так что мы многого ждём от этого октября… Я использую это положение – при всём его убожестве, в нём остаётся много достохвального, – чтобы разрешить себе неслыханную роскошь впервые с незапамятного времени сосредоточиться на одной-единственной работе. Ибо только что упомянутая, общая со Шпейером, требует от меня лишь консультативных задач и служит мне пленительным отдыхом от моей собственной. А собственная у меня всего одна, и пишу я её целый день, а то и ночами. Если тебе из этого видится объёмистый манускрипт, ты ошибаешься. Это не только нечто малое, но ещё и фрагментарное: форма, к которой меня подталкивает, во-первых, материально нестабильный и сомнительный характер моего производства, во-вторых, оглядка на его рыночную реализуемость. Но в данном случае мне кажется, что этой формы безусловно требует и сам предмет. Короче говоря, речь идёт о серии заметок, которым я дам заглавие “Берлинское детство на рубеже веков”