Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [73]

. Тебе я приведу и девиз: “О поджаристая колонна Победы³⁷³, / Посыпанная зимним сахаром детства!”. Откуда взялся этот стих – надеюсь как-нибудь рассказать тебе[16]. Бóльшая часть работы уже готова и могла бы немного спустя очень благоприятно повлиять на моё материальное положение, если бы вследствие совершенно необъяснимых обстоятельств, насчёт которых я до сих пор не в курсе, не прервались мои отношения с “Франкфуртер цайтунг”. Но я всё же надеюсь, что эти детские воспоминания – ты заметишь, что написаны они не в хронологическом порядке, а представляют собой отдельные вылазки в глубину воспоминаний – выйдут в свет книгой, может быть, у Ровольта… Обязательно дай мне знать точную дату твоего отъезда из Берлина. Напиши мне, как тебе показался Стефан. И ещё просьба – пусть изложенные в этом письме факты останутся между нами. В особенности я пока что не хочу, чтобы кто– нибудь в Берлине узнал о новой книге».

Таким образом, всего три месяца – правда, критических – разделяют «Берлинскую хронику», написанную на Ибице, и «Берлинское детство», направляемое новой, уже не чисто автобиографической, а поэтико– философской концепцией и внёсшее новую ноту в его труды.

В конце октября мне пришлось вернуться в Иерусалим, а Вальтер приехал в Берлин лишь в середине ноября. Между тем, хотя я неоднократно встречался во Франкфурте с Эрнстом Шёном и его женой, не пользовавшейся особенной симпатией Беньямина, которые много рассказывали мне о приездах Вальтера, какая-то странная боязнь удерживала меня от встречи с Адорно, которая тогда, так сказать, назрела и которой Адорно, пожалуй, тоже ожидал. Я написал об этом Вальтеру. Он ответил мне, что мои сдержанные замечания об Адорно не смогли помешать ему рекомендовать мне его первую, только что вышедшую книгу о Кьеркегоре³⁷⁴. «Впрочем, случай с этим автором настолько сложен, что он не поддаётся описанию. Если же я сообщу тебе, что уже во втором семестре, в продолжение предыдущего, он ведёт семинар по книге о барочной драме, никого не известив об этом в расписании, то перед тобой окажется небольшая миниатюра, которая могла бы до поры до времени сослужить свою службу. Независимо от этого ты безусловно должен принять его книгу к сведению». В Берлине я встретился с Дорой, которую нашёл очень изменившейся, а также, благодаря посредничеству общего друга, и с родственником Вальтера – Гюнтером Штерном (впоследствии Андерсом³⁷⁵) и его женой Ханной Арендт, для которой – что было тогда, разумеется, редкостью – Беньямин уже представлял собой важную духовную инстанцию.

Обложка книги Теодора Адорно «Кьеркегор – создание эстетического» (Tübingen: J. C. B. Mohr, 1933)

25 октября Вальтер написал мне в Иерусалим о своём положении то, что ещё раз варьировало вышеизложенное: его работы-де «теперь в Германии подверглись бойкоту, организованному так, будто я какой-то мелкий еврейский торговец одеждой в Нойштеттине³⁷⁶». «Франкфуртер цайтунг», дескать, вот уже четыре месяца оставляет без ответа его письма и не печатает его рукописи. «Письмо, в котором редакция “Литературного мира” извещает меня, что сейчас не нуждается в моём сотрудничестве, я оставлю для отдела рукописей Иерусалимской библиотеки, которая быстро схватится за него, коль речь идёт о диспозициях немецкого фатерлянда», – смутный намёк на распоряжения из его написанного два месяца назад завещания. В том же письме он горячо рекомендовал мне две книги: «Это “История большевизма” [Артура] Розенберга³⁷⁷, вышедшая у Ровольта, которой я обязан многими ценными сведениями. Вторая представляет собой небольшое исследование по философии языка, которое – несмотря на полное отсутствие теоретической обоснованности – всё же даёт много материала к размышлению. Она написана bis dato³⁷⁸ ничем не примечательным литератором Рудольфом Леонхардом и называется “Слово”³⁷⁹. Речь при этом идёт об ономатопоэтической теории слова, проиллюстрированной на примерах». Рекомендация относительно Розенберга запоздала, так как с этим автором, близким другом моего брата Вернера и историком античности из Берлинского университета, я уже был знаком, и мы обменялись нашими последними работами: его книгой о большевизме и моей большой статьёй «Каббала», в которой Розенбергу очень понравились места о диалектике Исаака Лурии, одного из величайших знатоков каббалы. Своей присланной мне книге он предпослал слова посвящения: «От Лурии до Ленина!».

Последнее в том году письмо Вальтера, за которым последовала посылка рукописи «Берлинского детства» с просьбой высказать моё мнение, могло быть в сложившихся обстоятельствах лишь глубоко пессимистичным. «Тебе достаточно вспомнить о факте, что “интеллектуалы” среди наших “единоверцев” готовы первыми принести угнетателям массовые жертвы из собственного жизненного круга, лишь бы их самих пощадили – чтобы знать, чтó может случиться с тем, кому приходится иметь дело с такими интеллектуалами, будь то редакторы или хозяева прессы… Благодаря перенесению моей деятельности на французские темы было бы надёжнее избежать столкновения с ним [с “наихудшим”]. При всём моём чутье к материи этой языковой жизни, местоположение, из которого я смотрю на вещи, слишком продвинулось вперёд и не может оттуда попасть в поле зрения публики. В Италии я задумался над этим вопросом не впервые. Результат всегда был одинаковым». Спустя месяц его пессимизм уступил оптимистическому, хотя и очень умеренному, настрою, и он сообщил, что начал сотрудничать у Хоркхаймера в «Журнале социальных исследований». Если учесть, что в это время он не только углублялся в две мои иудейские публикации, но и участвовал в подготовке – впоследствии не состоявшейся – радиопьесы о спиритизме, где рассмотрел литературу этого «тонкого, как паутина, тайного знания», то можно, пожалуй, составить представление о поляризации его тогдашнего кругозора – за две недели до прихода Гитлера к власти. Ибо к этому сообщению Вальтер добавил, что он «смастерил, сидя в засаде и при тайном удовольствии от этих вещей [спиритизма], одну теорию, которую предполагаю изложить тебе как-нибудь отдалённым вечером за бутылкой бургундского». Об отныне закрытой серии его «бесчисленных» докладов по радио, тексты которых я просил у него для моего архива и которые сохранились в Восточном Берлине, он уничижительно писал в последнем письме из Германии, что они «не представляют ни малейшего интереса, кроме исчерпанного экономического».