Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [74]

На самом деле было большой бедой, что мы тогда не смогли выговориться друг перед другом. Насколько я его знал, я исхожу из того, что внутренние препятствия и неопределённости больше виноваты в том, что встреча не состоялась, чем внешние причины, которые обрисовались, а то и возникали лишь благодаря этим препятствиям. Физическая разлука между нами в долгие годы до 1938-го, несомненно, имела двоякий эффект. В одном смысле она повышала интенсивность письменного общения, которое оставалось живым на протяжении длительного времени. Я был очень далеко; то, что Вальтер говорил мне, я держал при себе, и в письмах, где он часто сообщал о своих внутренних и внешних событиях, звучит чувство доверия. Но в другом смысле факт его развития в новую сторону всё-таки усилил чувство отдаления. Было много вещей, о которых в письмах не скажешь – таков уж был Беньямин, – и с годами их становилось всё больше. Вместе с тем мы не искали конфликта, но это значило, что количество тем, которых мы избегали, увеличивалось из-за молчания. И слишком многое из того, что могло бы проясниться в дружеском разговоре с глазу на глаз, осталось в «подвешенном» состоянии. От этого пострадали последующие пять лет. Оставалось невысказанным то, что не было предназначено для писем и – как всё невысказанное – было опасным.

ГОДЫ ЭМИГРАЦИИ (1933–1940)

Если я сравнительно сжато охватываю этот долгий период, за который встречался с Беньямином лишь однажды, в феврале 1938 года в Париже, проведя с ним несколько дней, причина тому – особое положение дел. От этих лет сохранились не только его письма ко мне, по большей части неопубликованные, но и (чего я не мог знать при отборе писем для печати) все мои письма к нему. Большинство его личных бумаг – прежде всего, письма к нему, начиная с 1933 года, – считалось утраченным: ведь если они – что было в высшей степени вероятно – попали в руки гестапо, то были уничтожены со всеми гестаповскими документами на основании февральского постановления 1945 года, о котором я узнал от заместителя директора Центрального архива ГДР. То, что бумаги Беньямина, попав в руки гестапо в Париже в 1940 году, сохранились, объясняется необычайными обстоятельствами, за которые следует благодарить случай. Я просмотрел эти бумаги, состоявшие в основном из адресованной ему корреспонденции, в упомянутом потсдамском архиве в октябре 1966 года, куда его обходительные служащие обеспечили мне тогда доступ, и при этом нашёл свои собственные письма тех лет. Мне обещали прислать фотокопии этих и других писем. Но потом, в 1967 году, явно по указке сверху, мне ничего не прислали. Чего добились для себя компетентные органы таким отказом в использовании документов, авторское право на которые принадлежит мне, для меня столь же непонятно, как и отсутствие объяснения причин. Если бы этот материал был доступен, существовала бы полная документация о наших отношениях в те годы, и она могла занять целую книгу. Поскольку же этот первостепенный источник существует, но его держат под замком и тем самым остаются невыясненными также и многие намёки в письмах Беньямина ко мне, я не могу решиться входить в подробности того, что может стать понятным только благодаря письмам. На руках у меня остались лишь наброски или списки некоторых фрагментов этих писем. Я удовольствуюсь беглым обзором этих лет, который принимает более отчётливую форму лишь благодаря рассказу о моей поездке в Париж, ярко сохранившейся во мне, в связи с усилиями, связанными с этой поездкой³⁸⁰.

При новом правительстве Беньямин оставался в Германии лишь до середины марта. Моя подруга Китти Маркс, посетившая его по моему поручению в начале марта перед своим отъездом в Палестину, была поражена спокойствием, с каким он воспринимал ситуацию. Эта безметежность, однако, сильнее проявлялась в его поведении с другими людьми, нежели в его корреспонденции, свидетельствующей о тревоге, которая – что вполне понятно – терзала его. За несколько дней до визита Китти он написал мне: «Та малость хладнокровия, с каким приняли новый режим в близком мне кругу, быстро израсходовалась, и теперь люди отдают себе отчёт, что этим воздухом вряд ли можно дышать» [B. II. S. 562]. Но даже с таким настроением в письмах примечательно отсутствие паники, обуявшей тогда многих. Вероятно, это связано с тем, что в июле 1932 года Беньямин заглянул в глаза смерти и его больше не ужасали подобные перспективы. В письмах тех лет ко мне он лишь однажды сделал недвусмысленный намёк на то, что при известных обстоятельствах мог бы покончить с собой, причём не по «внутренним», а по сугубо финансовым факторам. Во всяком случае, читалось это так.

Беньямин покинул Германию примерно 18 марта 1933 года и после более чем двухнедельного промежуточного пребывания в Париже вновь отправился на Ибицу, где оставался почти полгода. В это время он писал мне необычно много и длинно. Его друзья – Альфред и Грета Кон – находились в это время в Барселоне, а жизнь на острове всё ещё привлекала его, хотя атмосфера у Нёггератов, где он поначалу жил, изменилась и вскоре привела к разрыву ослабевшей связи. Лишь слегка просветляли его жизнь супружеская чета Сельцев, с которыми Беньямин работал над французским переводом «Берлинского детства», и ожидавшийся визит Инги Бухгольц.