Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [76]

, диалектическая ситуация, в которую он попал, требовала от него больше, чем я мог бы предполагать. Мне бросилось в глаза лишь то, что Вальтер, часто писавший о Брехте и его произведениях, постоянно просил меня ознакомиться с его статьями, но при множестве его сообщений о работе для Института он ни разу не попытался склонить меня к чтению или хотя бы к изучению Zeitschrift für schung и, в особенности, не приглашал меня высказаться о выходивших там значительных статьях Хоркхаймера. И поэтому, хотя я время от времени видел этот журнал в библиотеке Иерусалимского университета, я всё-таки полагаю, что слишком редко высказывался о его содержании в письмах.

С октября 1933 года пребывание Беньямина в Париже прерывалось не только упомянутыми поездками к Брехту; он также трижды пользовался длительным гостеприимством, которое оказывала ему Дора³⁸⁵, открывшая пансион в Сан-Ремо. В этом «убежище в Сан– Ремо» он провёл однажды зимой 1934–1935 годов четыре месяца³⁸⁶, а также бывал по нескольку недель в сентябре 1936-го и июле 1937 года. В изгнании отношения Вальтера с сестрой Дорой, которые были очень напряжёнными после смерти матери, также стали теснее, и – между 1935-м и началом 1938 года – когда он жил в собственной большой комнате на рю Домбаль³⁸⁷, 10, он переехал в маленькую квартиру на рю Робер Ленде³⁸⁸, 7, где жила сестра. Дора, которая была социальным работником и осталась старой девой, ещё в 1935 году тяжело заболела болезнью Бехтерева, от которой она – а ей удалось в годы войны бежать в Швейцарию – скончалась весной 1946 года в Цюрихе. За три дня до её кончины я навестил её там в клинике «Парацельс».

В первые два года эмиграции Беньямин писал необычайно часто, затем темп переписки замедлился, и так же, как и в его переписке с другими – месяцами длились паузы, после которых переписка возобновлялась. В те шесть месяцев между октябрём 1935 года, когда я принял решение развестись с женой, и апрелем 1936 года, когда я сделал сообщение о состоявшемся разводе, переписка почти полностью прервалась, так как я не находил в себе силы сообщить о причинах своего молчания, и это встревожило его. Он написал мне в то время лишь однажды (29 марта 1936 года) горестное письмо, в котором объяснил причину и своего молчания.

«Дорогой Герхард,

какой бы из богов ни отвечал за переписку смертных, кажется, нити нашей переписки выскользнули у него из рук, чтобы стать добычей какого-то дьявола молчания.

Я, конечно, признаю́, что его правление – поскольку моя собственная душа служит ему ареной – для меня загадка. При том, что разные разочаровывающие колебания срока нашего свидания при этом значительно утяжеляются. И тяготят меня ещё больше, когда пробуждают во мне вопрос – так уж ли ты проникнут значением и необходимостью нашей встречи, как я? Время, начиная с которого мы её ждём, представляет собой поток с растущим перепадом высот, против которого нашим письменным посланиям становится всё тяжелее бороться. Я имею в виду не только письма, но и другие коммуникации, например, тираж моей последней статьи [“Проблемы социологии языка”³⁸⁹], не случайно оставленной тобой без отклика. Воображаю риск, от которого ещё меньше смогу уберечь свою новейшую работу, чем многие предыдущие (ведь она важнее): вступая в зону нашей переписки (а тем самым и в её латентные периоды), я не всегда могу удержаться от опасения. В остальном, занятия этой работой, в которую я полностью погрузился в январе и феврале, стали фоном, внёсшим светлую черту в картину моего молчания.

Вначале – вероятно, скоро, а возможно, только к концу года – она выйдет по-французски, и притом Zeitschrift für Sozialforschung, который способствует публикации, предпочитает перевод оригинальному тексту. Её заглавие таково: “Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости”. Для публикации оригинального текста я пока не вижу никаких шансов³⁹⁰.

Подробнее об этой работе – соответственно о её тексте – я сообщу в следующий раз. Сегодня же я хотел бы с интересом спросить тебя о твоём разборе книги Оскара Гольдберга о Маймониде³⁹¹. Благодаря этой рецензии я получил первое представление о самой книге и вскоре надеюсь её получить.

О внешнем облике моего здешнего житья не буду распространяться. Большая книга отступила на задний план, за новую работу, которая хотя объективно не имеет с ней ни малейшего соприкосновения, но методически теснейшим образом с ней связана. Прежде чем вновь за неё приняться, я должен буду написать небольшой очерк о Николае Лескове, что я обязал себя сделать³⁹². Фукса я вновь убрал в долгий ящик³⁹³. Надеюсь, ты по случаю читал что-нибудь у Лескова, одного из величайших рассказчиков».

Внятное облегчение, с каким Вальтер воспринял последовавшее затем моё объяснение событий, приведших к моему молчанию, ощутимо в его последующих письмах. У него будто камень упал с души. Написал ли я ему о книге Гольдберга – одном из самых бесплодных памфлетов против Маймонида как истинного губителя того еврейства, которое хотел видеть Гольдберг? Может быть, ответ находится в Восточном Берлине. В любом случае, я нахваливал ему – в противоположность Гольдбергу – важную книгу Лео Штрауса «Философия и Закон. Доклады к пониманию Маймонида <и его предшественников>»