Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [71]

смертью, а стакан праздничного вина – чашей цикуты, если он уже тогда возобновил свои планы самоубийства. В остальном его письма ни о чём таком не говорили. В том же письме он в приподнятом настроении «проболтался», что «в прошлом году я был близок к тому, чтобы написать книгу о Гёте, написать которую мне поручило издательство “Инзель”, если бы… [так в рукописи!]. Боюсь, что я потерял план к ней, однако мог бы сообщить достаточно, чтобы вызвать удивление преподавательского состава в Мури – особенно профессоров каббалистики и еврейской философии Средневековья. Ибо ты должен уяснить себе, что твоя карьера в земном мире является лишь точным зеркальным отражением – выражаясь по-марксистски – твоей карьеры в Мури. Впрочем, известен ли тебе как каббалисту роман “Каббала” американца Торнтона Уайлдера³⁶⁷? На днях я прочёл его второй раз и должен сказать, что он заслуживает твоего прочтения из-за последних 6 страниц (всего в нём 280)».

Планы Вальтера на июль изменились, о чём свидетельствовали отправленные ко мне письма и открытки – и изменились на долгий срок, что лишь отчасти объясняется предложением Вильгельма Шпейера о совместной работе в Поверомо (под Марина ди Масса)³⁶⁸. В душе Беньямина тогда развёртывались разнообразные и противоречивые процессы. Он работал с большой интенсивностью, много читал и делал записи, не предназначенные непосредственно для печати. Ввиду своего сорокового дня рождения Беньямин написал – как воспоминания о Юле Кон – автобиографическое сочинение «На солнце»[13], где в прямо-таки мистическом абзаце мы слышим примечательное эхо предисловия Бубера к книге «Даниил, разговоры об осуществлении»³⁶⁹, которую много лет назад он воспринял критически, но из которой неосознанно запомнил фразу Бубера о его встрече с ясеневым стволом. На стихотворный характер этого абзаца указывал Д. Тиркопф[14], который считает его уникальным для Беньямина явлением – хотя такие стихи в прозе многократно встречаются у него в патетических местах, особенно в книге о барочной драме, что мне уже много лет назад бросалось в глаза тем более, что Беньямин в одном месте недвусмысленно высказывается против такой прозы.

Обложка романа Торнтона Уайлдера «Каббала» (NY: Albert & Charles Boni, 1926)

Свой сороковой день рождения Беньямин – когда я всё ещё надеялся на встречу с ним в Милане – провёл, отказавшись от прежних договорённостей, на Ибице, где незадолго до этого познакомился с Жаном Сельцем³⁷⁰ и его женой, вызывавшими его симпатию. Как из всех этих внутренних и внешних событий – было ли оно давно обдумано и подготовлено или решено внезапно – дело дошло до прошлогодних планов покончить жизнь самоубийством в Ницце (в отеле «Пти Парк»³⁷¹), остаётся столь же большой загадкой, как и то, почему после тщательной подготовки он внезапно отказался от своего замысла. Насколько я знаю, об этом он не говорил никогда и ни с кем. То был кульминационный пункт его жизни, внезапно разразившийся и столь же внезапно преодолённый лихорадочный кризис. В свете этого знания, которого тогда у меня не было, длинное письмо, написанное мне 26 июня из Ниццы и в котором он многозначительными фразами вдавался в подробности моего письма к его дню рождения [B. II. S. 555 и далее], приобретает вдвойне загадочный и даже жуткий характер. Зашифрованный намёк на то, что происходило в его душе, связывался в последнем абзаце с приветом, который я должен был передать Эрнсту Шёну во Франкфурте, и с его советом – сформулированным в его манере косвенно – завязать там знакомство с Адорно, который «в прошлом семестре провёл семинар по книге о барочной драме». Глубоко пессимистичный настрой предыдущего, определяющего абзаца соответствует мрачному тону его констатаций. Шансы на исполнение моих пожеланий ко дню рождения – как нельзя хуже. «Нам обоим приличествует… посмотреть ситуации в глаза». И это он делает «с серьёзностью, которая граничит с безнадёжностью». Вальтер говорил о распаде, по-прежнему угрожающем его мышлению, и о «победах в малом» в некоторых его работах, которым, однако, соответствуют «поражения в большом». Отсюда оставался всего шаг до того прощального письма, которое он написал к Эгону Виссингу вместе с завещанием на следующий день и где он обосновывал свою решимость умереть в упомянутой комнате отеля безнадёжностью своего положения.

Я воспроизвожу здесь часть его завещания, касающуюся наших отношений и написанную в полном доверии ко мне, которая и образует его первый абзац. Я нашёл это завещание в 1966 году в Центральном архиве ГДР в Потсдаме и цитирую его по фотокопии из архива сына Стефана:

«Всё моё рукописное наследие, включая мои и чужие рукописи, – должно перейти к д-ру Герхарду Шолему, Иерусалим, Абиссиниан роуд. В моём наследии содержатся, кроме моих собственных работ, прежде всего, сочинения братьев Фрица и Вольфа Хейнле. Моей воле отвечало бы, если бы их наследие хранилось в иерусалимской университетской библиотеке или в прусской государственной библиотеке. При этом речь идёт не только о собственных рукописях братьев Хейнле, но и о моих отредактированных списках их работ. Что касается моих собственных работ, то моей воле отвечало бы, если бы некоторые из них нашли себе место в университетской библиотеке Иерусалима. Если д-р Герхард Шолем составит и издаст сборник моих работ – частью из наследия, частью из того, что было издано при моей жизни, – то моей воле отвечало бы, если бы определённую долю чистой прибыли от этого издания – примерно 40–60% после вычета его издержек – он передал моему сыну Стефану».