Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [69]
Незадолго до моего отъезда в Рим Беньямин писал мне 28 февраля 1932 года:
«Ах, дорогой Герхард, сегодня я с ужасом заметил, что ты собираешься уезжать двенадцатого, а у меня твоё письмо пролежало почти два месяца. Может быть, ты бы чуть помедлил с отъездом. Это я сейчас диктую, чтобы оно вообще попало на бумагу… Почему я не писал – нужно говорить слишком длинно или слишком кратко, как почти всегда в таких случаях. А краткий и длинный вариант состоит в том, что в последние недели я пасовал перед писаниной, вернее, перед трудностями, с которыми мне, к сожалению, приходится сталкиваться при письме. Не всё, что можно об этом сказать, годится для диктовки, но мы, я надеюсь, поговорим ещё в этом году. Моё единственное утешение при такой деятельности в десяти направлениях состоит в том, что я всё больше научаюсь беречь перо и руку для наиболее важных предметов, а всё текущее для радио и газеты набалтываю в фонограф. То, что при этом введения к письмам причисляются к написанным вещам, тебе подтвердят, как я надеюсь, и новые письма… Если бы в этой стране ещё можно было что-то продать, кроме статей по 25 или 50 пфеннигов, то книга, которую предполагают образовать эти письма, давно бы нашла издателя. А так я веду переговоры там и сям, не строя для себя никаких иллюзий. Иногда мне чудится, будто и за моей спиной возникает что-то в форме записей, которые я делаю при удобном – а чаще неудобном – случае несколько последних недель; эти записи касаются моей жизни в Берлине.
Если это письмо застанет тебя ещё в Палестине, пошли мне как можно скорее копию твоего письма к госпоже [Эдит] Розенцвейг. Взамен ты получишь, побывав у меня, два последних тома Брехта. В остальном всё моё существование я поставил на прижизненную или посмертную славу Брехта: недавно, после продолжавшихся два года интриг, мне удалось получить первое издание его “Домашних проповедей”, которое так и не попало в продажу и было выпущено тиражом только 25 экземпляров>353.
Что это за две большие работы, о которых ты – из заносчивой скромности и скромной заносчивости – ничего не сообщаешь? И смею ли я надеяться, что получу гранки твоей статьи о каббале в энциклопедии?[12]
Здесь теперь начинается год Гёте, и я как один из двух-трёх людей, которые как-то разбираются в предмете, конечно, не получил никаких заказов. Не мог бы ты ради праздничного дня дать протрубить в иерихонскую трубу?
Планов я строить не могу. Если бы у меня были деньги, я бы удрал отсюда лучше сегодня, чем завтра, но когда представится случай [и] представится ли вообще, я не знаю.
Пиши поскорее и не игнорируй меня в Европе. Сердечный привет. Твой Вальтер».
Из этого письма, которого не было в моём распоряжении при издании «Берлинской хроники»>354, явствует, что в действительности предварительные наброски к тем статьям, которые он записал на Ибице и о существовании которых я в послесловии к ним (S. 125–126) рассуждал лишь гипотетически, возникли в январе– феврале 1932 года в Берлине.
Однако опасения Вальтера по поводу года Гёте не оправдались. «Меркантильная конъюнктура года Гёте» [B. II. S. 547] предоставила и ему возможность заработка, который позволил ему – по внезапному решению его старого знакомого Феликса Нёггерата, открывшего тогда «таинственный угол» Ибицу>355, – поехать туда.
7-го или 8 апреля Вальтер отплыл из Гамбурга на грузовом судне, с капитаном и командой которого он сдружился; через одиннадцать дней он попал в Барселону, а оттуда, на почтовом пароходе, на Ибицу. Там он оставался три месяца и жил, отказываясь от всякого комфорта, но в подходящей ему атмосфере и несусветно дёшево – менее чем за две марки в день! Друзьям Вальтер писал длинные письма об острове и житье на нём. При всём обилии работы в этих порой красивых письмах он казался отдохнувшим и лишь мягко намекал на полное уединение, в котором ему пришлось встречать свой сороковой день рождения, и на гложущие его медитации о себе и своей жизни – в ответ на моё подробное поздравительное письмо. О том, как сложно складывались его дела, я узнал лишь месяцы спустя.
Я тогда был в Риме и изучал в Ватикане каббалистические рукописи. Начались переговоры о возможных перспективах встречи. Окончательный провал этих планов оставил меня в тот год с тяжёлым сердцем и навёл на раздумья.
Пребывание на Ибице с самого начала было омрачено тем, что Беньямин с Нёггератом ещё в Берлине дали себя одурачить одному мошеннику, который сдал Нёггерату на Ибице не принадлежавший ему дом и снял квартиру Беньямина в Берлине – он её не только не оплачивал, что серьёзно осложняло финансовую ситуацию, но и посягнул на некоторые вещи. Разыскиваемый полицией аферист быстро исчез, но Беньямина долго терзала мысль, что «из-за цепи злосчастных констелляций этот тип мог проникнуть в мой – вообще-то запертый – шкаф с рукописями. Поскольку он не только мошенник, но и раздолбай, я пребываю в тревоге из-за бумаг, которые представляют собой плоды трёх-четырёхлетней работы мысли и исследований – прежде всего для моей книги о пассажах – и содержат важнейшие – пусть не для других, но для меня – директивы. Надеюсь, что в кругу твоих друзей не с каждым вторым случается происшествие, как с Агноном [чья библиотека сгорела при пожаре в доме]. Итак, мы видим, что бедность – зло, а практические её последствия – частично от дьявола. Если бы я разделался с берлинскими неприятностями, то мог бы праздно подумать, не остаться ли здесь надолго или не вернуться ли сюда. Вряд ли где ещё я мог бы жить в сносных условиях за 70–80 марок в месяц, а то и дешевле, поскольку через пару дней перееду к Нёггератам, которые обустроили для себя ветхий крестьянский домик, в двадцати минутах от местечка [СанАнтонио
